Философия поэзии, поэзия философии

– Вот те на! Сорок лет живу на белом свете, и не ведаю, что говорю прозой!..

Речь пойдет о заведомой проницаемости барьеров между «физиками и лириками», между «двумя культурами» (термин сэра Чарлза Перси Сноу): между культурой «Большой Науки», т. е., по существу, культурой физико-математических и естественно-научных знаний, и культурой знаний о человеке, т. е. знаний социо-гуманитарных. Хотя полезность и плодотворность обращения последних к достижениям Науки-Science всерьез никогда и никем не отрицалась.

Впрочем, таков уж жребий философствования: осмысливать вещи привычные, в основе своей всех и каждого касающиеся. Однако – осмысливать в особых, непривычных ракурсах и подходах. Если угодно – и здесь философ, со всем его концептуальным багажом, всё же сродни лирическому поэту – в особом модусе удивления[277].

До недавнего времени корпус социо-гуманитарных знаний рассматривался большинством представителей интеллектуального мipa (включая и самих гуманитариев)[278] как некая недо-наука, которой не хватает не только что точных, отработанных и общезначимых процедур, но и договоренностей об исходных предпосылках и аксиомах исследований[279].

Однако пристальный анализ истории, методологий и предметных содержаний современной неклассической науки показывает, что те же самые упреки в несогласованности аксиом и методологическом разнобое могут быть отнесены и ко всему корпусу Большой Науки[280]. Более того, благодаря столь несхожим между собой трудам К.Р. Поппера, Т. Куна, И. Лакатоша[281], П.Фейерабенда и др. стало ясным, что и классическая европейская наука – наука пост-картезианская и пост-галилеевская, при всём ее стремлении к строгости теоретического анализа и непротиворечивости концептуальных описаний, – способна навлекать на себя те же самые упреки, что и мip социо-гуманитарных знаний[282]. Хотя, разумеется, классический картезианский принцип познания, осознанно самоанализирующего и тем самым удостоверяющего свой бытийственный статус (cogito, ergosum)[283], стал непреложным принципом всей последующей научной мысли и практики, включая мысль и практику ученых социогуманитариев.

Что же касается последних, то на протяжении XX в. они немало потрудились в плане преодоления прежнего и едва ли заслуженного своего статуса служителей мнимой недо-науки. К достижениям именно высокого научного плана можно было бы отнести философию символических форм и прямо или косвенно связанные с нею успехи языкознания и семиотики, учение об амбивалентности человеческой психики и культуры, учение о транскультурных и трансцивилизационных тенденциях в глобальной истории и о многозначности проявления и восприятия этих тенденций в несхожих человеческих средах…

Но все эти открытия отнюдь не упраздняют, но, скорее, более тонко акцентируют своеобразие социо-гуманитарной сферы и ее статус в общем контексте «Большой Науки».

Так или иначе, глубинная проблематика декартова “cogito” – активный статус мысли, сопричаствующей вечно недосказанному, но стремящемуся высказать себя через человеческую мысль Бытию, – эта проблематика как была, так и остается в силе.

И в свете сказанного я бы отважился определить природу и назначение социо-гуманитарного знания следующим образом.

Если мip научного знания как такового ориентируется на рациональное постижение и описание объективной реальности, то социо-гуманитарной сфере свойствен особый акцент на познание человеческого субъекта этой реальности (в ее подчас иррациональных как индивидуальных, так и групповых преломлениях[284]) и на его многозначных взаимосвязях с этой реальностью. Или, если прибегнуть к несколько рискованному для данной темы языку экзистенциальной философии, – на столь трудном человеческом присутствии, на человеческой вовлеченности в эту реальность.

Что же касается «Большой Науки» в целом (с ее физико-математическими и естественно-научными доминантами), то любой из ее разделов и любая из ее дисциплин уж тем «гуманитарны», что вольно или невольно должны ставить собой, по крайней мере, три чисто гуманитарных вопроса:

вопрос об истории становления данной дисциплины и данной проблемы внутри этой дисциплины (здесь – непреложное указание на всегда актуальную ценность историко-научных исследований); вопрос о языке проблемы;

вопрос о познавательном статусе исследователя данной проблемы, будь то индивидуальном, будь то групповом (коллективном), будь то социальном [285].

Однако постановка и, по крайней мере, частичное разрешение этих трех вопросов прямо или косвенно требует от исследователя некоторой научно-гуманитарной подготовки и владения некоторым корпусом научно-гуманитарных навыков и знаний. На этих трех вопросах, входящих в ткань любого серьезного научного исследования, мы кратко остановимся в ходе последующего нашего рассуждения.