Философия поэзии, поэзия философии

Действительно, в каких словах, рассуждениях и формулах, в каких сочетаниях слов, рассуждений и формул организует, развивает, изъявляет и пересматривает свои интуиции и свой опыт научная мысль? В каких словах, рассуждениях и формулах и в каких их сочетаниях доносит она свои идеи и смыслы до окружающего общества и взаимодействует с культурой национальной, региональной и мipoвой? Как сказываются эти новые идеи и смыслы на институтах и человеческих ландшафтах самой науки?

Всё это, конечно, прежде всего волнующая и ученых, и общество философская, науковедческая, но также и историческая проблематика. Стало быть, проблематика именно социо-гуманитарного плана.

Чтобы подтвердить важность пристального подхода к этой проблематике языка науки, предложу вниманию читателя один исторический экскурс.

В течение почти что двух столетий популярная философия и публицистика возлагали и продолжают возлагать ответственность за все мipoвые беды на механистическую научно-философскую мысль XVII–XVIII столетий. Из прямолинейно-рационалистических конструкций, из “modo mathematico”, присущих этой мысли, из ее жесткой трактовки причинности, из ее требований непротиворечивости в обосновании научных идей – досужее сознание тем же прямолинейным образом выводит всё, что угодно: и жестокости Французской революции, и дегуманизирующие тенденции «первой промышленной революции», и буржуазно-калькуляторский подход к любой человеческой проблематике, и ту вспышку квазинаучного и квазифилософского нигилизма 40-х – 60-х гг. XIX в., без которого немыслимо становление тоталитарных идеологий последующего XX века, и нынешний экологический кризис, и передержки «потребительского общества» и рыночного хозяйства…

Всё же, некоторая культура научного и философского дискурса учит нас не торопиться интерпретировать хронологическую и даже генетическую преемственность идей, воззрений и событий как жестко детерминированную преемственность причин и следствий и – тем паче – как жесткую преемственность исторической вины[291]. И это – тоже проблема языка мысли и науки.

Однако – если вспомнить труды Дэвида Юма – важно уметь рассматривать историю духовных и интеллектуальных явлений (и – соответственно – языков и дискурсов научного познания) не только в прямолинейной временной и генетической последовательности, но и в уникальных обстоятельствах их собственного времени, в уникальных сплетениях их не всегда учтенных предпосылок, in situ[292].

Разумеется, в трудах таких идеологических предтеч механистического научно-философского дискурса, как Френсис Бэкон или Гоббс, можно найти множество соображений и речений, заставляющих вспомнить о жесткости и «крутости» средневековых и ренессансных нравов. Среди перлов «крутого» и категоричного языка Бэкона Веруламского[293] можно вспомнить постулат о необходимости «пытать» природу, как пытают подследственных, чтобы она выдавала свои тайны. Отсюда – и последующее и до сих не изжитое понятие – «естествоиспытатель». В этом постулате – несомненная дань тем допросветительским инквизиционно-юридическим воззрениям и самому юридическому языку допросветительской эпохи, когда выбитые под пыткою признания самого обвиняемого считались «царицей доказательств». В этой презумпции виновности и заключается юридическая суть инквизиционного процесса[294].

Однако, в самом научно-философском языке таких мыслителей, как Декарт, Паскаль, Спиноза, Ньютон действовала совершенно иная познавательная доминанта: при всех их внутренних тревогах – удивительное, по существу молитвенное чувство Порядка, или Смысла в Мipoздании.

Сейчас, когда мip болен непреодоленными социальными и экологическими издержками тесно связанного с классическим рациональным знанием механистического мipосозерцания, последнее не без основания представляется (хотя, как уже говорилось выше, представляется несколько упрощенно!) фактором великого технологического порабощения всей человеческой реальности. Но есть и другая – историческая! – сторона медали. В реальных условиях своего становления идея космоса-механизма как раз и противостояла тому безумию религиозных войн, оккультистских истерий и инквизиторской «охоты за ведьмами», которыми отравлена была вся социокультурная атмосфера тогдашней Европы. Представлениям тогдашнего обыденного сознания о космосе, полном бесов и противостоящих им феодалообразных небесных и земных иерархий классическое рациональное знание противопоставило идею космоса как огромного, святого и благоустроенного супермеханизма. По тонкому наблюдению Эйнштейна, классическое рациональное знание противопоставило внешнему мipy крови и костров веками вызревавшее в недрах человеческой культуры «космическое религиозное чувство»[295]. Вспомним кстати: упомянутые выше ученые-мыслители, задним числом относимые нами к эпохе механицизма, – почти что старшие современники Баха, Гайдна, Моцарта, с их общей темой восхищения сияющей красотой Бытия, среди которой продолжает «мыслить и страдать» [296] смертный, но чающий бессмертия человек.