Философия поэзии, поэзия философии

Как указывает один из современных философов науки, механицистские издержки трудов мыслителей этой плеяды – не вина, но, скорее, беда. И причем беда, связанная именно со сложностями истории научно-философских языков. Наследники эпохи схоластического «рационализма», эпохи благочестивой принудительной силлогистики – они не располагали тем концептуальным языком, который позволил бы более гибко интерпретировать всё то новое, что привнесли в мip человеческого знания открытия и научный инструментарий предшествовавших десятилетий[297]. Воистину – если вспомнить стихи Пастернака, —

Ты – вечности заложник
У времени в плену

…[298]

«Ладанка» Паскаля, с ее словами о внутреннем «огне», сжигавшем ученого, и с ее заключительными словами – «Не Бог философов и ученых, но Бог Авраама, Исаака и Иакова» – одно из великих свидетельств этой мыслительной, духовной, но и вместе с тем – языковой драмы. Можно с любой степенью аргументированности оспаривать категоричность этой формулировки Паскаля, но она всегда будет важным указанием на то обстоятельство, что между всегда стремящимися ко внутренней слаженности и цельности языками научного и философского познания и между вечной открытостью бытия и неутоленными исканиями человеческой мысли и души всегда существует некое болезненное несовпадение. И в этом несовпадении – источники личных драм и разочарований, но одновременно – и творческих стимулов не только для множества людей науки, но и просто – для множества людей.

И как дополнение к «Ладанке» – один из паскалевских фрагментов:

– Почему Бог не открывается нам?

– А вы этого достойны?

– Да.

– Вы очень самоуверенны и потому недостойны.

– Нет.

– Вот потому-то вы и недостойны[299]…

В этом фрагменте сам ученый выговаривает проблему недостаточности (и, стало быть, конвенциональности и временной ограниченности) языков научного познания и на века вперед предсказывает непрерывность интеллектуальной самокритики и ревизий в вечно открытом и вечно собеседующим с человеческой мыслью контексте Бытия.

…Однако, что удивительно: социо-гуманитарные знания, вытесненные из «чистой» науки (Science) эпохи Барокко и Просвещения, уже в XIX в., в пост-наполеоновскую эпоху, начинают вторгаться в содержание и языки естественно-научных познаний; статистика вторгается в сферу химических и физико-математических знаний, а уж на исходе позапрошлого столетия – происходит триумфальное вторжение проблем философской гносеологии во весь корпус Науки-Science [300].

Во всяком случае, взаимообогащающий и вечно открытый диалог между содержаниями и языками Науки-Science (с ее неотъемлемым стремлением к выверенным, непротиворечивым и концептуально обоснованным описаниям) и социо-гуманитарными знаниями (с их вечно ускользающим конвенциональным, но всегда непреложным предметом, имя которому – человеческая реальность, и где сами вопросы – важнее ответов) представляется неупразднимым.

Вопрос о человеке

Я не имею ни малейших намерений и ни малейших прерогатив оспаривать право целых групп нынешних социологов, историков, политологов, культурологов, востоковедов и т. д. выдвигать на первый план мысли вопрос о «субъективном факторе», о «субъектности» в истории, науке или культуре. Иной раз и сам пользуюсь этими понятиями, хотя и отдаю себе отчет в том, что злоупотребление этими понятиями как бы закрепляет субъектно-объектный раскол нашего мыслительного мipa, а через него – и мipa как такового. Иными словами, на мой взгляд, вынесенная в заголовки всевозможных научных текстов и проектов проблема «субъектности» есть сциентистская передержка той философско-антропологической (проще говоря – человеческой) проблематики, которая неотъемлемо присутствует в любых социо-гуманитарных сюжетах. В частности, и в сюжетах науковедческих.