Философия права русского либерализма

“У нас гражданская свобода может водвориться самая полная, полнее, чем где-либо в мире, в Европе или даже в Северной Америке, и именно на этом же адамантовом основании она и созиждется. Не письменным листом утвердится, а созиждется лишь на детской любви народа к царю, как к отцу, ибо детям можно многое такое позволить, что и немыслимо у других, у договорных народов, детям можно столь многое доверить и столь многое разрешить, как нигде еще не бывало видно, ибо не изменят дети отцу своему и, как дети, с любовию примут от него всякую поправку всякой ошибки и всякого заблуждения их”[207].

Учреждение судебной системы реформой 1864 г. было для Достоевского хорошей иллюстрацией того, как может процветать свобода в условиях самодержавия. Он подчеркивал, что его критика новых судов не была направлена против судов присяжных: “Не нападаю я на институт и в уме не имею нападать на него, он хорош, он бесконечно лучше того суда, в котором не участвовала общественная совесть”[208]. Его острую критику пореформенных судов следует рассматривать скорее как критику адвокатов, чем присяжных, как критику либерально настроенных юристов, пытавшихся использовать институт присяжных для своих целей. Но прежде всего это было попыткой такого понимания суда присяжных, которое препятствовало бы его развитию по пути западного идеала “верховенства закона”.

Подобно Достоевскому, Толстой осуждал идею о том, “что личность имеет неотъемлемые права”; он считал ее совершенно чуждой простым людям, изобретенной “развитыми, изнеженными, праздными людьми”, которые извратили свой ум мыслями “не только о ничтожных, пустячных предметах, но и о таких предметах, о которых несвойственно думать человеку”[209]. Однако во всех других отношениях он отличался от Достоевского коренным образом. В то время как Достоевский превозносил воинскую славу, “национальную силу” и экспансионистскую правительственную политику, Толстой, радикальный христианин-анархист, утверждал, что государство – это просто система организованного насилия, что понятие “христианского государства” внутренне противоречиво, что “христианин… не может быть военным, т. е. принадлежать к сословию людей, предназначенных только для убийства себе подобных”[210], и что все формы патриотизма, включая патриотизм порабощенных наций, являются средствами угнетения, приводящими к отказу от человеческого достоинства, разума и совести. В то время как Достоевский выступал в защиту суровых наказаний, Толстой был убежден, что преступник должен отвечать лишь перед собственной совестью и что само существование судов противоречит Евангелию, говорящему: “Не судите, да и не судимы будете” (Матф.7:1). Судья, приговаривающий людей к смерти, был в его глазах еще хуже палача. Палач, пояснял он, – ненавистная фигура, он сам знает об этом и в глубине души чувствует свою вину, в то время как судья, ответственный за казни, чувствует себя невиновным и претендует на общественное уважение[211]. То же можно сказать о хороших и плохих судах: а на самом деле первые хуже, поскольку они могут претендовать на уважение к себе и, как правило, преуспевают в этом[212].

Столь же радикальными были взгляды Толстого на право. В отличие от Достоевского, он не считал, что идея отмены права недостижима на земле, он считал ее частью учения Христа в Нагорной проповеди и думал, что в действительности это учение очень практично и легковыполнимо. По его мнению, закон человеческий (в отличие от закона Христа) является насильственным орудием принуждения со стороны государства[213]. Его основное назначение состоит лишь в том, чтобы дать грубое оправдание всем тем актам жестокого насилия, посредством которых одни люди управляют другими и эксплуатируют их. Даже если бы право было воистину беспристрастным и преданным общему благу (чего на практике никогда не бывает), оно все равно было бы чрезвычайно вредно и разрушительно для нравственности. Причина этого, утверждал Толстой, очень проста: даже самые идеалистические, самые благородные толкования сущности права не свободны от смертельного греха законнического мышления – убеждения в том, “что есть положения, в которых можно обращаться с человеком без любви”. Однако для христианина “таких положений нет”[214].

Лучше всего свои взгляды на право Толстой изложил в своем “Письме студенту о праве” (1909). Оно было написано в ответ на письмо одного из студентов Петражицкого, И. Крутика, находившегося под глубоким впечатлением как философии права Петражицкого, так и толстовского отрицания права. С сомнениями и колебаниями он написал Толстому, излагая теорию права Петражицкого и спрашивая мнение Толстого о ней. Толстой воспользовался этим случаем, чтобы изложить свои взгляды на право и убедить молодого человека в том, что так называемая наука права есть не что иное, как умственный вздор, служащий конкретным и грязным интересам. Решающая часть рассуждений Толстого заслуживает того, чтобы привести ее здесь полностью: