Философия права русского либерализма

В своем великом романе “Братья Карамазовы” Достоевский сатирически изобразил Владимира Спасовича, знаменитого русского адвоката польского происхождения, под нелепо звучащей фамилией Фетюкович. Как защитник либеральных, гуманных взглядов на уголовное право, Спасович был столь ненавистен Достоевскому, что он без колебаний назвал его “прелюбодей мысли”. Он описал его и на страницах своего Дневника в связи с делом Кроненберга – отца, который жестоко избил свою семилетнюю дочь, но благодаря Спасовичу был оправдан присяжными. В особенное негодование Достоевского привел тот факт, что Спасович, защищая своего клиента, затронул “святость семьи” – идею, особенно дорогую и священную для русских консерваторов. Так же и в “Братьях Карамазовых” он высмеял попытки Фетюковича взывать к “славной истории” России и специфически русскому чувству справедливости. Записки Достоевского объясняют причины его гнева: по его мнению, Спасович, как адвокат и поляк, не мог понять, что для русских ничто священное не может быть сведено к некому абстрактному принципу, что сама манера обращения к таким принципам была характерна для законнического сознания Запада. Разрешите процитировать некоторые отрывки:

“Спасовичу. Святыня семьи. Мы, слава богу, еще русские, а не французские буржуа, которые защищают свое семейство и собственность мимо всяких соображений, потому только, что они – семейство и собственность и составляют у них так называемый l’ordre. Нет, мы даем себе отчет и даже в минуту необходимости будем действовать скорее по совести, чем по необходимости.

Полноте, г-н Спасович, полноте, образумьтесь, какие тут банковские билеты!.. правда, вы в таком положении… Семья: Возводите это в принципы за границей. А у нас – никакая из святынь наших не боится свободного исследования, знали ли вы это, г-н Спасович. Ну так знайте. Мы русские и гордимся нашими особенностями. Наше православие само переводит Библию. У нас нет святынь quand-m^eme… Нет, г-н Спасович, не вводите к нам этих дрянных правил”[200].

Достоевский, правда, не выступал в защиту жестоких наказаний; в частности, он никогда не был приверженцем смертной казни[201]. С другой стороны, он никогда не переставал подчеркивать, что за преступлениями должны следовать строгие наказания (такие, как тюремное заключение и каторжные работы), что снисходительные оправдания безответственны и безнравственны[202]. Он сурово порицал модную теорию о том, что “преступление есть болезненное состояние, происходящее от бедности и от несчастной среды”[203], и приходил в ярость, когда последователи этой теории ссылались на ее близость к традиционному русскому убеждению в том, что преступление – это несчастие, а преступники – несчастные[204]. Он утверждал, что на самом деле это распространенное мнение и “теория среды” противоречили друг другу, поскольку первое вытекало из христианского убеждения в том, что все виновны, в то время как вторая была основана на предположении, что большинство преступников не виновны и, следовательно, не должны быть наказаны. Теория о влиянии среды, доказывал он, несовместима с христианством: “Делая человека ответственным, христианство тем самым признает и свободу его. Делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить”[205].

Он великолепно иллюстрирует эту мысль в “Легенде о великом инквизиторе”, где показывает общественное устройство, которое можно назвать “благодетельным тоталитаризмом”. Зная, что все люди слабы, Инквизитор, сознательно действующий вопреки духу учения Христа, освобождает их от бремени свободы, совести и личной ответственности; он подменяет свободу внешней властью, а союз свободного согласия – союзом, основанным на принуждении. Таким способом Церковь, преобразованная в Государство, объединяет всех “в одном единодушном и гармоничном муравейнике”.

Идея Церкви, преобразующейся во всемогущее государство, дающее людям хлеб, да, но лишь ценой лишения их внутренней свободы, представлялась Достоевскому опасностью, характерной для Запада и внутренне присущей его римскому наследию. Как и славянофилы, он считал, что римское католичество и западный социализм находятся в близком родстве друг с другом как две разновидности “единения без свободы”. Россия, по его мнению, – это совершенно другой мир, поскольку на Русскую православную церковь не оказывал пагубного влияния юридический рационализм Древнего Рима[206]. Поэтому, убеждал он, русское самодержавие не следует считать угрозой личной свободе. Напротив: