Философия сексуальности

Казалось бы, что выходя из утилитарности сексуальности как сугубо прокреации можно было прямиком оказаться на станции «сексуальность для удовольствия». Но и Розанов, и Гачев, как и Вл. Соловьев пролетают эту станцию, лишь мельком заметив как что-то яркое но невнятное за стеклом синкансена, и устремляются в метафизические дали Эроса. Лишь Розанов отмечает, что удовольствие от секса для женщины также естественно и правильно как для мужчины. И пишет он это в то время, когда в викторианской Англии женщин лечат от приступов (оргазмов), а суфражистки борются пока только за избирательное право. Если для Соловьева женское одна из ипостасей бога, равная мужской подобно восточной философии, то Розанов с Гачевым с одной стороны продолжают эту мысль на метафизическом уровне, однако в практических рассуждениях остаются по сути в авраамическом ключе Адама и Евы, где женское всегда приложение к мужскому, и оба они главной миссией женщины видят деторождение. При этом Гачев отмечает специфику мужского и женского в России: мужчина здесь маленький и инфантильный, ему бы на войну с такими же как он. И русской женщине приходится быть ему скорее матерью, чем женщиной. Гачев предполагает, что может быть поэтому Эрос в русской литературе, созданной преимущественно мужчинами, подобен ребенку, для которого при возникновении темы секса появляются вокруг чудовища: выходящий из маминой спальни Мойдодыр Чуковского, чудовища во сне Татьяны Лариной Пушкина, или Вий Гоголя93. Как пишет Гачев, Эрос «в русской литературе начала XX века (Горький, Бунин, Куприн, Арцыбашев и т д.), — весь такой подглядывающе-подросточный, а не полноценно-мужской. В «Климе Самгине», «Деле Артамоновых», в «Стороже» что-то грязно-серенькое с кровцой — так мне видятся тамошние сексуальные сцены. Это не Эрос, но высунувшая слюнявый язык похоть! словно стоит подросточек за дверью и в щелку или в замочную скважину, высуня язык и облизываясь, дыша часто-часто, а с языка-то каплет, — подглядывает на пышную бабу-храм, что гола и самостна в соседней комнате кустодиевски возлежит. Нет нигде властного обладания женщиной, а елозенье по ней. Секс русский у Бунина и Арцыбашева (предполагаю) — это: «Дяденька, а я тоже могу!», что русский мужчина-отрок кричит вдогонку мировому Эросу. Но и этот поднимавший голову был подкошен! война империалистическая, революции, гражданская…»94. Возможно, это сыграло свою роль в том, что и сегодня в русском языке секс часто связан с метафорой детской игры, с ее «пошалим», «писечка» и прочими «детскими» словами для обозначения сексуальной активности. И может быть поэтому я встречала в людях такую открытость и заинтересованность темой секса, которой многие в РФ интересуются с детской непосредственностью и детскими же страхами?

Эрос Розанова тяжел и пахуч, это яркие краски и позолота Египта, это сырость и влажность иньской иудейской культуры. В пансексуальности его Эроса может быть все что угодно, любой вариант сексуальности может существовать и о нем можно писать не опошляя, будь то полиамория, проституция, «cum animalibus» зоофилия, инцест. Порой сам философ как личность удивляется и негодует, но описываемый им Эрос лежит вне категорий этики, потому что он божественен по своей природе, как навозный жук скарабей, и также солнечен и скромен.

При схожем панэротизме Гачева, диапазон его приемлемости куда меньше. Он почти не рассматривает иные виды сексуальной активности, кроме как соитие женщины и мужчины. Эрос для Гачева это «универсальная космическая сила, все-связи (re-ligio) всего со всем в Бытии, расколотом на части и члены, общества и вещи, идеи и слова»95, в книге происходит «видение всего через Мужское и Женское» как два первоначала расколовшегося Бытия. Главу за главой Гачев накидывает море ассоциаций, описывая метафизику полового акта, идя за каждым вздохом и движением совокупляющихся, через зачатие и рождение ребенка. Как будто мы читаем современную версию описания алхимических картинок «Rosarium Philosophorum», но без выхода к утилитарной связи с химией, а оставаясь в символическом-метафизическо-психологическом пространстве, переплетающиеся в повествовании с бытовыми и интимными сценами жизни автора.

Концепции советского периода и современность