Читаем Философская лирика. Собака из лужи лакает небо полностью

Но суть не в том, что ты средь прочих

к унылой жизни приторочен,

вздымаешь руки к небесам,

и срок свой на часах песочных

не знаешь сам.


Кто о несбыточном скорбит,

судьба особенно прессует.

А кто руками голосует

наказанных кариатид*

и к Господу взывает всуе —

Тех Бог простит.

* Кариатиды (одно из толкований) — это проститутки, превращенные в камень за распущенное поведение и обреченные держать на себе всю тяжесть зданий в назидание другим женщинам


Я тот, кто над вселенной суд вершит

Я тот, кто над вселенной суд вершит.

Мой организм — всё мирозданье ваше.

И если в горле у меня першит,

Я с ровного дыхания на кашель


Перехожу… От извержений мгла

Сгущается, вниз падают болиды,

Под каплей пота с божьего чела

Бесследно исчезают Атлантиды.


Где человек по глупости грешит,

Не веря мудрецам, Христу и Будде,

Я посылаю к ним метеорит,

Но выбираю местность побезлюдней.


Когда же Хьюстон или Орлеан

На мир посмотрят с жадностью циклопа,

Их поступь остановит океан

Дыханием Великого потопа


Иль Йелло-Стоуна. По мере сил

Терплю, как человечеству неймётся.

Но всё что в лёгких я веками накопил

Мне выдохнуть когда-нибудь придётся.


Я тот, кто ваш отсчитывает век

И погребёт весь мир под толщу ила.

Так постарайся сделать, человек,

Чтоб в горле у меня не запершило.


Пищевые цепи

Пробилась травка, в солнечных лучах

На скрипке отрывается кузнечик.

Родня его по виду саранча,

Голодная, озлобленная вечно,

В поля нагрянет тучей в летний зной,

Былинки изведёт все до одной.


Когда бы не природные враги

До ужаса прожорливых букашек,

Остались бы одни лишь лопухи

Там, где росли шалфей, чабрец, ромашка.

Но насекомым мыши, стаи птиц

Плодиться не позволят без границ.


Полёвкам тоже жизнь не сладкий мёд,

Им светлых дней отпущено немножко —

Когда их ночью филин не сожрёт,

Подстережёт мышкующая кошка.

А кошек, птиц, рассеянных тетерь,

Сожрёт сапсан, барсук иль прочий зверь.


На верхотуре самой, кого б съесть,

Стоит не кто-то там с желудком мула,

Прожорливей его созданье есть,

Всеядней и свирепей чем акула.

И тот, кто на Земле всех породил,

Его свободой воли наградил.


Усвоил он Творения урок,

Что слабого съедает кто сильнее.

Не терпит мир лентяев, лежебок,

Зато лоялен к тем, кто всех подлее…

Трофические уровни не блажь,

Их цепь порвавший — в мире не типаж,


Скорее исключение из правил…

Друг дружку скопом жрут, по одному,

И это положение исправить

Похоже, не удастся никому.

Да и зачем, когда всем дал Господь

На откуп поедать чужую плоть.


Чайка — плавки Бога

— Ну-ка, чайка отвечай-ка,

Почему твой крик печальный?

Отвечала криком чайка:

«Пусто в небе чрезвычайно,


Я свою искала стаю,

Над людьми в степи кружила,

Над кострами пролетая

Даже крылья опалила.


В берегах мне стало тесно,

Вдоль волны скольжу полого…»

Как заметил Вознесенский,

Чайка — это плавки Бога.


С Тибета будущность виднее

С Тибета будущность виднее,

Хотя понятно не для всех,

Что наша Троица сильнее

Чем Третий и Четвёртый рейх.


Среди заумных и речистых

Искателей первооснов

Лик Богородицы Пречистой

Главнее миллиона слов.


Поможет нам вода святая

Всю гарь и копоть с сердца смыть,

Она и без доктрины тайной

Умы сумеет просветить.


Нас червь сомнений не источит,

Блаватская не совратит,

И груз премудрости восточной

От Господа не отвратит.


Матерь Божия скорбящая, на кой ляд все это надо?

Время, рядом проходящее,

Под твоим скользящим взглядом

Увядает преходящее.

Матерь Божия, скорбящая,

На кой ляд все это надо?


Пятикнижье Моисеево,

Кладезь мудрости и знаний,

В мудрых притчах о спасении

Что разумного посеяли

Твои древние сказанья?


Скипетр, трон и семя сучее,

Царедворец и калека,

Преклоненье и падучая —

Всё, похоже, дело случая —

Не от мира, но от века.


Ты же, тварь сиюминутная,

Разорвать сумей оковы,

Силы скрытые подспудные,

Осужденью неподсудные

Воплоти в живое слово.


Светом вечного учения

Упаси чело от тлена.

Времени прервав течение,

Отыщи своё спасение

От обыденности плена.


От судьбы, твоей избранницы,

Конный не беги, ни пеший.

Люди скажут: С него станется…

В память о тебе останется

След кометы догоревшей.


Разомкнув земли объятия,

В небо вперившись с разгона,

Тверди свод подправишь вмятиной

И пришпилишься к распятию

Звездочкой на небосклоне.


Слава — бремя преходящее.

Одиночество. Награда —

Ангелов глаза горящие.

Матерь Божия, скорбящая,

На кой ляд все это надо?

1988


Предтеча Иоанн

Пророчествуя громогласно

И обличая всё и вся,

Ждать одобрения напрасно

И верить в лучшее нельзя.


В темнице слабый свет зарницы

Осветит низкий потолок,

Чтоб смог в час смертный помолиться

Лишённый голоса пророк


Пред тем, как будет обезглавлен

И на пиру под дикий вой

Царице будет он представлен

Лишь отсечённой головой.


Сквозь окровавленные космы,

Запомнившие палача,

Глазами будет он с подноса

Иродиаду обличать,


И взгляд из глаз его застывших

И не закрытых впопыхах

На именинах царских пышных

Всем даст понять, что дело швах —


Недолго править бал царице

Там, где господствует обман…

Перейти на страницу:

Похожие книги

Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности
Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности

Новое собрание сочинений Генриха Сапгира – попытка не просто собрать вместе большую часть написанного замечательным русским поэтом и прозаиком второй половины ХX века, но и создать некоторый интегральный образ этого уникального (даже для данного периода нашей словесности) универсального литератора. Он не только с равным удовольствием писал для взрослых и для детей, но и словно воплощал в слове ларионовско-гончаровскую концепцию «всёчества»: соединения всех известных до этого идей, манер и техник современного письма, одновременно радикально авангардных и предельно укорененных в самой глубинной национальной традиции и ведущего постоянный провокативный диалог с нею. В четвертом томе собраны тексты, в той или иной степени ориентированные на традиции и канон: тематический (как в цикле «Командировка» или поэмах), жанровый (как в романе «Дядя Володя» или книгах «Элегии» или «Сонеты на рубашках») и стилевой (в книгах «Розовый автокран» или «Слоеный пирог»). Вошедшие в этот том книги и циклы разных лет предполагают чтение, отталкивающееся от правил, особенно ярко переосмысление традиции видно в детских стихах и переводах. Обращение к классике (не важно, русской, европейской или восточной, как в «Стихах для перстня») и игра с ней позволяют подчеркнуть новизну поэтического слова, показать мир на сломе традиционной эстетики.

Генрих Вениаминович Сапгир , С. Ю. Артёмова

Поэзия / Русская классическая проза / Прочее / Классическая литература