Читаем Философская лирика. Собака из лужи лакает небо полностью

Стремленье к идеалу безусловно,

Оно присуще даже упырям.


Благоговенья чувство всем знакомо,

А сколько бед с намерений благих…

Ведь тяга к правоте дана любому,

Себя кто отличает от других.


В какой она предстанет парадигме,

Одежде или вовсе в неглиже?

Коль истину искать в Священных книгах,

В Коране правда будет в парандже.


В буддизме ей ходить бритоголовой,

Для избранных — обрезанной слегка.

Для скептика она во всём условна

И в бубенцах для Ваньки-дурака.


Прелесть жизни несут озорные потоки

Прелесть жизни несут озорные потоки,

Норовящие всё поворачивать вспять.

Те потоки должны быть свежи и жестоки,

Чтоб барьеры крушить, чтобы рёбра ломать.


Где засоры и вонь, где господствует плесень,

Там соседствует вера с потребностью лгать.

Не с того ли в науку так верят балбесы,

Чтобы вечные истины ниспровергать?


К новой жизни Господь свой шлагбаум поднимет,

Наши ржавые рельсы исчезнут вдали.

Время смоет препоны и нас вместе с ними,

О пощаде его бесполезно молить.


Прелесть жизни несут озорные потоки,

Захлестнула меня их шальная струя.

Как бы ни были наши похмелья жестоки

И ужасны пороки — в них суть бытия.


Про кирпич и Божий бич

Что занесён над каждым Божий бич,

Вершащий суд свой в мановенье ока,

Про то, как можно сгинуть и не охнуть —

Мир должен помнить, глядя на кирпич.


Не просто так по прихоти своей

Он скатится на голову зеваки.

Лишь тайные увидев в небе знаки,

Он заповедь нарушит — Не убей!


С рождения прошёл он сквозь огонь.

Подъёмником доставленный на крышу

Он будет ждать покорный и притихший,

Когда рукой, бедром или ногой


Незримый жест пошлёт его в полёт.

Обычный человек в рабочей робе

Без умысла кого-нибудь угробит

Из тех, кто вверх лица не задерёт.


Но есть у кирпича своя беда —

Не оказаться вовремя на крыше,

Не выполнить назначенное свыше,

И не оставить о себе следа


Среди других, расколотых на треть,

На свой подъёмник в небо опоздавших…

А нам, случайной смерти избежавшим, —

Лежащим кирпичам Осанну петь!


Локтем в живот иль ногами вперёд

Нам чувство локтя, как фактор решающий

Для процветания, жить не даёт.

Очень знакомо оно сотоварищам:

Локтем в живот — не ногами вперёд.


Хоть бы и так… Не одни мы на глобусе,

Чтобы разнежиться и загорать.

Место под солнцем — окошко в автобусе,

Сесть не успели — извольте стоять.


На ногу чью-то встав непреднамеренно,

Люди при этом не дышат ровней.

Если невротик забился в истерике,

Нервам соседей не стать здоровей.


В кипише общем, издёрган и выпивши,

Катит народ из Гоморры в Содом.

Вот и доехал ты, друг мой не выпавший,

В город-пустырь под названьем Дурдом.


В том мегаполисе с глупым названием,

Что надоело, как детям драже,

Хата твоя та, что самая крайняя,

Разницы нет, на каком этаже.


Даже рассудком отъехавши в сторону

И отрешившись от бед и тревог,

Не поддавайся суждению вздорному,

Что хата с края вдали от дорог,


От переездов, где мчатся истории

Локомотивы, сбивая с пути

Тех, кто задумал с кондуктором спорить и

Место в автобусе не оплатил.


Жить для себя — это так, тем не менее

Ты осознать это должен, старик —

С каждым ушедшим твоим соплеменником

Жизнь и твоя сократилась на миг.


И как итог, в опустевшем автобусе

Некому будет толкаться в пути,

А сам автобус с покатого глобуса

Сбросит взбесившийся локомотив.


Нам чувство локтя — не фантасмагория

И не ужастик, что спать не даёт.

Выбор у нас, если верить истории,

Локтем в живот иль ногами вперёд.


Автограф наших неудач

Сперва мельчают интересы,

Затем тускнеет жизни цель.

Не скрыть вчерашнему балбесу

Следы унынья на лице.


Былых сражений флибустьеры

Не вспоминают мать твою…

В непритязательности серой

Себя меж ними узнаю,


Иные вылиняли краски…

Невзгод житейских ураган

В себя вмещает под завязку

Вином наполненный стакан.


Немало мы всего хлебнули…

Когда окончится вино,

Мы, осушив напариули,

Увидим собственное дно,


Где сквозь находки и потери,

Муть дней былых и прочий срач,

Чем жили мы, удостоверит

Автограф наших неудач.


О посмертном признании

В согласии с законом мирозданья,

Которому альтернативы нет,

Стремление к посмертному признанью

В ребёнке формируют с малых лет.


Прилежные — те строят свои планы

И делают, что взрослые велят.

А кто из нас особо бесталанны

Об этом даже думать не хотят.


Живут, как бог им на душу положит

«Здесь и сейчас», в конце, но в полный рост.

А как из задних в первые возможно

Им вырваться — поведает Христос,


Научит жить в согласии с Заветом.

Бессмертье ждёт того, кто заслужил…

Но нужно ли признание посмертно

Тем, кто при жизни им не дорожил?


Когда в твоих ладонях целый мир

Из чаши полной радостей, страданий

Одним дано испить, тебе ж — хлебнуть,

В конечный пункт прибыть без опозданий,

Не зная, где кончается твой путь.


В поту холодном кто не просыпался.

Но если ты, забыв про Часослов,

Как в фильме «Остров», смерти испугался,

То значит к встрече с Богом не готов.


Когда же ты не схимник, не отшельник,

Затерянный в глазницах чёрных дыр,

А видишь храм как неба отраженье,

Тогда в твоих ладонях целый мир.


Эх, кольчужка-то коротковата

Из двух зол выбрав меньшее, ладно живём,

Перейти на страницу:

Похожие книги

Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности
Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности

Новое собрание сочинений Генриха Сапгира – попытка не просто собрать вместе большую часть написанного замечательным русским поэтом и прозаиком второй половины ХX века, но и создать некоторый интегральный образ этого уникального (даже для данного периода нашей словесности) универсального литератора. Он не только с равным удовольствием писал для взрослых и для детей, но и словно воплощал в слове ларионовско-гончаровскую концепцию «всёчества»: соединения всех известных до этого идей, манер и техник современного письма, одновременно радикально авангардных и предельно укорененных в самой глубинной национальной традиции и ведущего постоянный провокативный диалог с нею. В четвертом томе собраны тексты, в той или иной степени ориентированные на традиции и канон: тематический (как в цикле «Командировка» или поэмах), жанровый (как в романе «Дядя Володя» или книгах «Элегии» или «Сонеты на рубашках») и стилевой (в книгах «Розовый автокран» или «Слоеный пирог»). Вошедшие в этот том книги и циклы разных лет предполагают чтение, отталкивающееся от правил, особенно ярко переосмысление традиции видно в детских стихах и переводах. Обращение к классике (не важно, русской, европейской или восточной, как в «Стихах для перстня») и игра с ней позволяют подчеркнуть новизну поэтического слова, показать мир на сломе традиционной эстетики.

Генрих Вениаминович Сапгир , С. Ю. Артёмова

Поэзия / Русская классическая проза / Прочее / Классическая литература