Начнем, однако, с того, что и концепция Кванвига вызывают некоторые вопросы. Он совершенно прав, основывая христианскую эсхатологию на «теологии любви», которая является столь же основополагающей для осмысления Божественных действий, как «теология совершенства» для осмысления Божественных атрибутов[635]
. Обратим внимание, однако, на ту панорамную съемку «традиционной эсхатологии», которую он предлагает. По его схеме она является синтезом нескольких сильных утверждений: (H1) тезис антиуниверсализма: некоторые существа «предназначены» (consigned) для ада; (H2) «тезис существования»: ад есть место, в котором существуют люди, предназначенные для него; (H3) «тезис не-избавления» (the no escape thesis): никто не может избавиться от ада или что-либо изменить в своем состоянии, если он для него предназначен; (H4) ретрибутивный тезис: ад учрежден для осуществления правосудия и наказания для тех, кто при жизни заслужил его[636]. Кванвиг – незаурядный аналитик, но схемы для него важнее текстовых свидетельств. А потому и его схема тезисов традиционной эсхатологии больше соответствует тому, чем она должна быть, чем тому, чем она является. Прежде всего это относится к вменяемому ей детерминизму, представлению о том, что некоторые люди «предназначены» для ада. Думается, однако, что за исключением Годскалька из Орбе и других сторонников двойной детермининации (gemina predestinatio: одних – к спасению, других – к погибели), учение которых представляло собой «симметричный экстрим» по отношению к оригенизму и было Западной Церковью дважды соборно осуждено[637], «традиционная эсхатология» (если под ней понимать патристическую) вряд ли разделяла данную концепцию. Не совсем понятно, откуда Кванвиг вынес и тот вердикт «традиционной эсхатологии», по которому всех грешников ожидают одинаковые (в том числе в «качественном отношении») наказания. Скорее всего – из собственной полемической стратегии. Во всяком случае, эсхатология патристическая, которая по всем статьям должна относиться к «традиционной», свидетельствует о том, что многие Отцы Церкви не только не уравнивали перспективы для грешников, но даже разрабатывали будущую концепцию чистилища, которая предполагает прежде всего четкую дифференциацию посмертных судеб[638]. По-другому и не могло быть, поскольку они следовали авторитету Писания, которое симметрично дифференцирует и небесные блаженства[639] (а сам Кванвиг правомерно настаивает на «симметричной эсхатологии» – см. выше), а также отнюдь не были чужды и элементарному рассуждению по аналогии, исходя, например, из того, что и в земном правлении наказания различаются в соответствии с тяжестью преступлений.Означает ли это, что нам следует выбирать между «эсхатологией любви» и «эсхатологией справедливости»? Означает, но только для тех, кто способен мыслить лишь на плоскости, не допуская хотя бы трехмерного пространства (не говоря уже о многомерном, в котором располагаются «вещи духовные») и не способен представить себе даже, как угол комнаты может складываться из разнонаправленных длины, ширины и высоты. «Пересечение» праведности и милосердия, притом опять-таки с преобладанием любви, на котором совершенно правильно настаивает Кванвиг, наблюдаемо и в другом христианском догмате – об Искуплении. Связь христианской эсхатологии с учением об Искуплении (на которой также настаивает в своей эсхатологии любви и Кванвиг[640]
) очевидна: именно после и в силу Искупления «господин» может требовать от «рабов» отчета за те «таланты», которые они получили от него и о которых сообщается в притче, непосредственно предшествующей в Евангелии притче о Страшном суде (Мф 25:14–30). Однако между этими учениями есть одно существенное различие: догмат об Искуплении является значительно более сверхразумным, чем эсхатологический, поскольку уже его первые ступеньки – учение о возможности нового возглавления человечества Новым Адамом с целью страдания не за свои, а за чужие грехи – не имеет никаких аналогий в обычном человеческом опыте. Понимание же страданий за собственный выбор и душевно-духовные состояния вполне доступно исходя из аналогий из земной жизни.