Философская теология: вариации, моменты, экспромты

На этой ноте ограниченного оптимизма и хотелось бы завершить касание к обозначенной «трансцендентной теме». Следует, однако, иметь в виду, что оптимизм этот – оптимизм надежды, а не когнитивный. Второму оптимизму противоречит та «гносеология смиренномудрия», которую сформулировал еще Апостол Павел, утверждая, что «теперь мы видим как бы сквозь [тусклое] стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь я знаю отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Кор 13:12). Это означает, что земной разум способен не столько видеть непосредственно «невидимые вещи», сколь лишь распознавать их знаки, заботясь прежде всего о том, чтобы его «познавательное стекло», оставаясь неизбежно «тусклым», не было по крайней мере искривленным.

Ганс Кюнг и предлагаемый им проект глобального этоса [647] [648]

В последней главе книги «Вечный человек» (1925), одном из самых блестящих опытов христианской апологетики за все ушедшее ХХ столетие, Гилберт Честертон, рассуждая о «пяти смертях веры», утешает читателя тем, что в современном ему кризисном состоянии христианства в неприемлющем его мире нет ничего беспрецедентного или даже сколько-нибудь нового. «Я уже говорил, – ссылается он на свои предыдущие главы, – что Азия и античность были слишком стары, чтобы умереть. О христианстве этого не скажешь. Христианский мир претерпел немало переворотов, и каждый приводил к тому, что христианство умирало. Оно умирало много раз и много раз воскресало – наш Господь знает, как выйти из могилы». Примерами изобилует вся история, но Честертон выбирает несколько вех его возобновлявшейся, но несостоявшейся смерти: «… при Арии, при альбигойцах, при гуманистах, при Вольтере, при Дарвине – вера, несомненно, катилась ко всем чертям. И всякий раз погибали черти». При всем оптимизме Честертона в одном месте той же главы у него слышится, однако (хотя и чуть различимо), несколько большая, чем в других случаях, тревога. Хотя он обращается в своем finale к тем, кто уже в его времена любили именовать себя титулом агностиков, он отмечает, что свои «смерти» Церковь вынуждена была принимать далеко не только извне. Так, повествуя о гибели молодых средневековых ирландских миссионеров на берегах Корнуэлла, он сообщает, что, по мнению «лучшего знатока корнуэлльских древностей», «их замучили не язычники, а “не очень ревностные христиане”»[649].

Особенность нашего времени в том, что теперь Церкви мешают жить больше всего христиане как раз избыточно «ревностные», которые, неизменно настаивая на своем христианстве, являются, однако, миссионерами других религий – одна из них значительно уже, чем христианство, другая – шире.

Определить положительно ту религию, которую исповедуют те, кто резко сужают христианство, сохраняя лишь его внешние признаки, очень непросто. Прежде всего потому, что они сами же ощущают ее прежде всего как отрицательную – религию, если можно так выразиться, скорее против кого-то, чем за что-то. В наиболее ясном виде ее выразил молодой человек, житель одного из южных штатов, который, по свидетельству знакомого мне и заслуживающего полного доверия православного иеромонаха из Северной Калифорнии, пришел в его монастырь и, желая наладить там «экуменические» контакты, сразу изложил ему свой «символ веры», который состоял в том, что он ненавидит, во-первых, католиков, во-вторых, евреев и, в-третьих, эмигрантов. Духовными братьями его можно считать тех французских интегристов, которые поддерживают Ж.-М. Ле Пена и вера которых состоит также в том, что они хотели бы очистить свою страну от евреев, эмигрантов и некатоликов. А также тех «православных» в нашей стране, которые видят свою задачу прежде всего в очищении Церкви от инославных, разрушающих Россию, а также поддерживающих их «еретиков», «экуменистов» и «жидо-масонов» (эти три понятия являются для них синонимами), которые, по их мнению, преуспели до такой степени, что проникли уже в иерархию и даже держат в своих руках и самого первоиерарха Русской Православной Церкви.