Философские арабески

Про скептика Пиррона рассказывают, что он, исходя из достоверности недостоверности чувств, шёл прямо на несущуюся на него колесницу, и что друзья его насилу оттаскивали его и выручали из неминуемой беды. Se non е vero е ben trovato[47]. Но это в своём роде единственный случай последовательности. На самом же деле ни один скептик, агностик, солипсист, поставленный под смертельный удар, не удержится от того, чтобы от этого удара отклониться. Откуда? Почему? Или убеждение серьёзно — тогда как объяснить это раздвоение и полярность «теории» и «практики», убеждения и поведения? Или именно поведение «серьёзно». Тогда неясно ли, что «убеждение» покоится «на песце»? «Принято2 опять-таки считать, что аргументы «ногами» не суть аргументы. А почему в сущности? Да просто потому, что до сих пор философствовали так сказать безногие, неполноценные люди, у которых теория была оторвана от практики, в сознании которых действительный мир заменился миром мыслительных абстракций и символов.

Посмотрите, в самом деле, на совокупность жизненных отправлений солипсиста и агностика! Если бы всё разыгрывалось только в его чистом сознании, зачем ему было бы вообще двигаться? В этом отношении в тысячу раз последовательнее были индусские мудрецы-спиритуалисты[48], годами созерцавшие свой собственный пупок, даже чувственный мир считался ими обманной пеленой. Тут точка зрения неприятия мира проводилась куда более последовательно, хотя, увы, даже бренное аскетическое тело всё же не могло целиком оторваться от прозаической воды, чашки рису, кореньев и плодов. А, ведь, с точки зрения приятия или неприятия мира принципиально безразлично, на что вы ориентируетесь: на акрид и дикий мёд или на ростбиф, фрукты и шампанское. Но здесь хоть можно сказать: ut desint vires, tarnen est laudanda voluntas[49]. А у западноевропейских отрицателей, неприемлящих мира, это неприятие выглядит скандалёзно-лицемерно. Нас, разумеется, интересует в данном случае вовсе не «моральная» сторона дела,— бог с ней, с этой стороной. Нас интересует тот факт, что поведение здесь опровергает теорию, которая так жалко удирает в кусты перед самыми ординарными фактами самой ординарной обыденной жизни. Но и у индусов добуддийского толка и у буддистов «brahma-nirwana» и «nibbanam» отрицали чувственный мир во имя идеального сверхчувственного мира, имевшего для них истинное вневременное бытие. А у субъективных идеалистов и солипсистов нет даже и этого. Тут гордыня духа пожирает всё и в то же время диалектически превращается в жалкую игру, которая в мириадах конфликтов с действительностью трусливо отступает буквально на каждом шагу.

«Нирваническая» практика, в которой воля направлена на своё собственное преодоление, на базе неприятия чувственного мира и самоуглубления, тем самым облегчает позицию, ибо сокращает сферу действия вообще, т. е. активного отношения к внешнему миру. Но вот как будет выпутываться неприемлющий мира солипсист, который, отрицая этот мир, действует, т. е. ходит, ест, пьёт, работает, любит, делает предметы и делает детей и т. д.? Ведь, одно дело, когда люди разглагольствуют о неприятии мира с точки зрения пассивно-созерцательной: здесь даже их собственная телесность как бы растворяется и испаряется, ибо предполагается, что она не функционирует, или, по крайней мере рассуждательство исходит из фикции, из того, «als ob»[50] этой телесности не было; она, эта телесность, не мозолит духовных очей, не вылезает наружу. Труднее приходится солипсистам, когда мы спрашиваем не только о пассивных «ощущениях», но и об актах воли (тоже, милостивые государи и милостивые государыни, факт сознания!) и телесных движениях, этим актам воли соответствующих и направленных на телесные объекты. Здесь всё связано одно с другим. Неприятие мира должно вести к отрицанию телесных движений, направленных на этот мир; к отрицанию телесности самого субъекта, к превращению субъекта в чисто-духовную субстанцию, вечную и неизменную, в которой угасает и время, и пространство, и весь Космос, и вся история, и жизнь, и смерть. Выходит, таким образом, что даже собственное тело «я» есть творение этого «я», как «чистого духа». Но — увы! Даже спиритам[51] нельзя уловить ни Беркли, ни Юма, ни одного из их последователей. А, с другой стороны, фактическая множественность претендентов на универсальную и единственную психическую монаду[52] разрушает эту единственность и вместе с нею эту единственную в своём роде сумасшедшую философему.