Философские произведения

Эразм Роттердамский Мартину Лютеру шлет привет. Твое письмо получено поздно[1636] ; оно не встревожило бы меня, даже если бы пришло чрезвычайно вовремя. Я не столь ребячески простодушен, чтобы после получения многих более чем смертельных ран удовлетвориться одной-двумя шуточками и тем, что меня погладили[1637]. Каков твой нрав, теперь ужо знает весь мир. Ведь ты так смирил свое перо, что до сих пор ни против кого не писал ничего яростное, гнуснее и злее. Здесь ты, разумеется, утверждаешь, что ты жалкий грешник, а в другом место требуешь, чтобы тебя считали богом. Ты пишешь, что наделен сильным характером и находишь удовольствие в своем замечательном доказательстве. Чего же ты не ополчился во всем своем δεινωσις[1638] против епископа Фишера Рочестерского[1639] или же против Кохлея?[1640] Они называют тебя по имени, донимают злословием, в то время как моя Диатриба рассуждала благопристойно. Какое значение для доказательства имеют все шутовские попреки, злостные наветы, будто я и αθεος[1641], и эпикуреец, и скептик во всем, что касается христианского исповедания, и нечестивец, и чего только нет! Все это я сношу без труда, потому что здесь нет ничего, что вызывало бы у меня угрызения совести. Я не хотел бы и дня прожить, думай я о Боге и о Священном писании не по-христиански. Если бы ты вел дело с большей горячностью, чем обычно, однако без неистовых поношений, ты восстановил бы против себя меньше людей. Ныне же, в полном соответствии со своим расположением ума, тебе было угодно запять этим треть тома. Насколько ты мне здесь уступаешь, показывает само дело. Ты приписываешь мне столько явных преступлений, в то время как Диатриба не хотела задевать ничего такого, о чем бы мир и так не знал.

Я полагаю, ты воображаешь, что у Эразма нет покровителей. Есть, ибольше, чем ты думаешь. Однако то, что произошло между нами обоими, не столь важно; во всяком случае, для меня, потому что я скоро оставлю все это, даже если весь мир станет этому аплодировать. Одно меня мучает, как и всякого добропорядочного человека: то, что ты своим дерзким, необузданным, мятежным нравом сотрясаешь весь мир гибельным раздором. Добрых людей, любящих благородные науки, ты отдаешь на произвол каких-то безумных фарисеев, дурным же людям, жадным до нововведений, даешь оружие для мятежа. Короче говоря, ты так истолковываешь дело Евангелия, что смешиваешь все — святое и нечестивое, как бы стараясь, чтобы эта беда нс сменилась когда-нибудь добром, чего я всегда напряженно ожидал. Тем, как ты мне обязан и как ты меня вознаградил, — этим я пренебрегаю. Это все — частное дело; мучает же меня общее бедствие, неизлечимое повальное смятение, которым мы не обязаны ничему, кроме твоего необузданного права, непереносимого для друзей, дающих тебе добрые советы, и поддающегося влиянию всяческих вертопрахов и темных людей. Кого ты вырвал у сил тьмы — я не знаю. Против этих неблагодарных ты и должен был направить острие своего пера, а не против сдержанного обсуждения.

Если бы ты не был столь доволен своим образом мыслен, я бы пожелал тебе лучшего. Мне пожелай, чего хочешь, но только не своего образа мыслей, если только Господь тебе его не переменит. В Базеле, 11 апреля 1526 года, в день получения твоего письма.

Пелагий ПОСЛАНИЕ К ДЕМЕТРИАДЕ

I. Если бы, полагаясь на весь свой ум (ingenium), а также и на знания, я был уверен, что мне легко исполнить долг и написать это, то и тогда было бы мне тяжело приступить к этому делу и страшили бы меня трудности. Однако мне надо писать к Деметриаде, деве Христовой, деве знатной, деве богатой и — что превосходит все это — пылом веры своей попирающей и знатность и богатство. Как бы то ни было, восхищаясь так сильно добродетелью се, столь же легко прославлять се, сколь трудно поучать. В ком не достанет красноречия воздать ей хвалы?

Знатная по рождению своему, взращенная в достатке и веселии, во всех столь разнящихся друг от друга соблазнах этой жизни, словно из цепей, вырвалась она вдруг из них и сменила сразу все земные блага на доблесть духовную! В молодые еще годы одолела она свою плоть силой одной только веры, т. е. по своей воле! Распиная со Христом свое тело, она принесла Богу жертву живую, священную, пренебрегла будущностью знатнейшего своего рода[1642] из любви к девству!

Легко и просто говорить, когда сама суть дела воспламеняет речь, однако нам надо идти совсем другим путем, чем принято, и не восхвалять то, какой дева стала; нам надо изобразить не столько то, что уже есть, сколько то, чему надлежит быть, и говорить более о жизни, которая предстоит, чем превозносить ту, которая прошла. Чрезвычайно, однако, трудно исполнить это по отношению к той, в которой столь сильно желание к учению, столь горячо стремление к совершенству, что едва ли сможет сравниться с ними сколь угодно совершенное наставление.