Фирс Фортинбрас

Да, Рина, хотел я сказать, я чудовищно виноват, но если посмотреть непредвзято…

Я только сказал:

– Да, Рина…

И тут она закричала:

– Я не Рина тебе! Моё имя Марина! Ты даже имя у меня отобрал!

Вот здесь можно было бы и возразить.

Но она прочла в моих глазах: ТКБВИ.

А она знала, я лишён способности изумляться. Поэтому она так закричала:

– Хватит играть, идиот!

А это уже обида.

Съел.

Но права она ведь: идиот!

Я сказал:

– Прости идиота…

Идиот – иногда это удобно, иногда спасительно. Но не сейчас.

Она мне просто не дала говорить.

А было много сказать чего.

Сначала признаться в любви. То есть любовь подтвердить. Безоговорочно! Потом признать масштаб ошибки. Но именно ошибки, а не продуманного преступления. А если по правде (мы же начистоту?), тут не ошибка, тут стечение обстоятельств. Так ведь и было! Никакого расчёта! Просто воронка необратимости. Мы – нет, я («мы» некорректно сказать), я попал в неё, идиот, я попал в эту воронку! Вот в том и трагедия, что я стал идиотом. Жертвой игры богов, если в античном смысле…

Конечно, не такими словами, но по смыслу примерно так, я и попытался выразиться, призвав на помощь всё своё обаяние, всю красоту (общепризнанную) своего голоса, всю нежность, которую искренне испытывал к ней, и всё понимание её беды, нуждающейся всего лишь в элементарной коррекции.

Не получилось.

Хотя слёзы на глаза мои навернулись. А это признак – я не умею плакать.

Или, во всяком случае, не люблю.

Так ведь нет, говорю – не получилось!

– Ты – пустота! Тебя нет! Одни маски! Маски, маски на пустоте!

– Это неправда… Рина… Марина…

Я хотел успокоить её. Погладить по голове.

– Вон! Вон убирайся!

Хотел обнять её – не дала.

– Убирайся отсюда!

Но почему? Почему не поговорить откровенно? Почему не понять друг друга?

Я же её хорошо понимаю.

Я сказал, что никуда не уйду. Сейчас во всём разберёмся. Зачем же так жестоко – раз, и по живому?

– Тогда уйду я!

Я спросил:

– Куда?

Вот точно не так: «И куда ты пойдёшь?» Нет, это был бы невозможный вопрос. Но и «куда?» – не надо было интересоваться. Зря я. Потом уже думал, что зря.

А я ведь ещё и так спросил:

– На костылях?

Это выкрикнул ей, когда она уже была в коридоре.

Потому что действительно не поверил, что на костылях уковыляет.

Лёг, раз так. Лучше помалкивать, любая реплика будет мне самому во вред.

Лёг, и лежал, и слышал, как она в коридоре постукивает по полу. Думал, надо переждать немного. Подождать, когда в ней это само хотя бы чуть-чуть успокоится. А потом выйти.

И вдруг – тишина.

Я не сразу тишине этой поверил. Думал, на табуретке сидит. Вот подожду-подожду и выйду – и сяду перед ней на корточки. (Как тогда продюсер перед Марьяной сидел – мне запомнилась сцена.)

Вышел: нет её в коридоре, и на кухне, и в санузле совмещённом. Входная дверь не закрыта, а когда открывала, должен был щёлкнуть замок, я не слышал. Каким же местом я слушал, если прослушал дверь?

Не ушла – ускакала.

На костылях-скороскоках.

Всё произошло стремительно, я не был готов к таким скоростям.

Вот так взяла и, ничего не взяв, прочь – от меня. На костылях, взятых мной напрокат.

А я остался один.

27

Остался один, и надо же, мне стало жалко себя. Мне себя обычно не жалко. Да никогда не жалко. Вот, забегая вперёд, мне крепко досталось бы (скоро) – больно было бы, досадно было бы, врагу не пожелал бы такого, если бы случилось так, как придумал С. А. финал этой истории (моей, заметьте! – ещё расскажу, если не вычеркнет…), – но и тогда, даже к стулу скотчем примотанному, чтобы жалко стало себя, как такое придёт? – а никак не придёт!.. такому не прийти в голову!

Жалко себя стало, потому что даже попытки меня хоть как-то понять Рина-Марина себя лишила. Осуждённым на смерть и то слово дают. Не всем и не всегда, правда. Но всё-таки.

А тут предрешённое предубеждение…

Факт, я особой вины за собой не чувствовал. А если без экивоков, слово «особой» тут лишнее. Не скажу «на моём месте так поступил бы каждый», нет, это слишком. Только не знал я за собой вины – если по совести. По моей совести.

У Марьяны был друг. И случай наш был для неё потрясением. Комплекс вины, и всё такое. Но голову она всё-таки ради меня вымыла… Не важно. Важно, что всё у нас тогда и закончилось как бы. Почти. А иначе и быть не могло – без всяких «почти», без всяких «как бы». Если не вдаваться в подробности. А я не собираюсь вдаваться.

Так это же случай – её.

Но у меня-то не было комплекса вины никакого. И голову я специально не мыл.

Я уже не говорю, что у женщин и мужчин всё по-разному.

Короче, обидно.

Поэтому и жалко себя.

Рину мне жалко было не так. Иначе. Жалко – насколько её понимал я обиду. Да, ей обиднее, чем мне. Но это обида другая. Ситуативная. Вот верное слово.

Пусть я прелюбодей. Но ситуативный. Так что «каждый бы так поступил» грех говорить, но по ситуации это верно – в пределе.