Читаем Фирс Фортинбрас полностью

Фирс Фортинбрас

И что интересно! Этого никто не замечает, а вот среди действующих лиц канонического «Гамлета» она отдельно не обозначена.

Она появляется по мере развития событий – под занавес: «Входят Фортинбрас и английские послы, с барабанным боем, знамёнами, и свита». Та самая свита Фортинбраса. Но больше о ней не сказано ничего.

Больше не сказано ничего…

Даже не сказано, велика ли она. Наверное, так велика, что, согласно чеховскому персонажу, способна проникать в другие пьесы. И это естественно, потому что Фортинбрас – оккупант, он экспансивен, и за ним – сила.

А второй пример – рассказ «Гость». И снова свита Фортинбраса – в шутейном контексте. Опять же старый провинциальный актёр. Он презрительно отзывается о столичном антрепренёре, дескать, у того слабый голос, которого актёры совсем не боятся. Не то чтобы там трагик или резонёр мог испугаться (а должны, должны!), но и «самый последний пискун из свиты Фортинбраса его не испужается». Как-то так.

Лежу. (Вижу, как я лежу: скоро сяду, но пока лежу.) Думаю о проблеме «Чехов и Фортинбрас».

Я заблуждался, когда утверждал, что Фирс – пародия на Фортинбраса.

Если кто-нибудь скажет, что Чехов презирает Фортинбраса или смеётся над ним, он ошибётся.

Тут всё сложнее.

Да, сказано «пискун». Из свиты Фортинбраса… Но нет ни малейшего пренебрежения к самому Фортинбрасу. Ничего подобного нет.

Ничего подобного нет.

Скорее, напротив. Чему бы ни случилось быть представленным…

Чему бы и случилось быть представленным на её выгодном фоне, свита,

состоящая из мелких пискунов,

предполагает присутствие,

не в пример ей самой,

чего-то совершенно особого –

значительного и могущественного!

Очевидно, это и есть сам Фортинбрас. Молодой, решительный, не знающий пока, что когда-нибудь станет Фирсом.

Но почему пискуны?

По Шекспиру, свита молчит, хочется сказать – молчит по умолчанию. По Шекспиру, свита Фортинбраса – коллективный глухонемой.

Не сродни ли загадочный писк, о котором ненароком обмолвился провинциальный актёр из рассказа Чехова, метафизическому мычанию глухонемого оратора из пьесы Ионеско?

Писк – который услышался где-то в глубинах подсознания провинциального задрюченного актёра?

Фирс «плохо слышит». (Это Гаев сказал – в первом акте «Вишнёвого сада».)

Он почти глухой, но и немота рядом – невнятен.

«…А тут ещё Фирс этот ходит, бормочет разные неподходящие слова» (вот тебе, Кит дорогой, свидетельство Яши, акт третий!..).

А эти ремарки?.. Их много!.. Ты должен знать, Кит: до Чехова не бормотали на сцене. Вспомни, как ты бормотал!..

«Бормочет про себя» – «Слышно только, как тихо бормочет Фирс» – «Бормочет» – «Бормочет что-то, чего понять нельзя».

Последняя особенно важна, здесь финальное появление Фирса.

Последние тринадцать слов – членораздельные, он произносит их, лёжа на старом диване, они всем известны. «Я полежу… Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего… Эх ты… недотёпа!..»

Им предшествует бормотание.

Долго ли длиться ему, автор, кажется, не дал прямых указаний. Похоже на то. Но вчитаемся в ремарку внимательнее… Что это – «что-то, чего понять нельзя»? Что «понять нельзя», публика способна убедиться лишь в одном случае: если будет пытаться вникнуть в этот бубнёж и, как следствие, осознает всю тщетность своих попыток. А значит, бормотать он должен достаточно долго. Логика чеховской ремарки требует долгого бормотания.

Я не понимал этого, но интуитивно вёл себя верно на сцене.

Фирс бормочет, конечно, о главном.

Конечно, о главном.

Он ещё сидит на диване. Прежде чем лечь, он, прекратив бормотать, вымолвит знаменитое: «Жизнь-то прошла, словно и не жил…»

Вы никогда не узнаете, что бормотал Фирс. Его финальное бормотание, не расслышанное вами, – завещание нам всем, своего рода последнее слово Фирса.

И вот что замечательно.

Оратор из «Стульев» тут обнаруживает с ним родство.

Один бормочет, чего понять нельзя. Другой мычит, пытаясь быть понятым.

А вот Фортинбраса не понять невозможно.

Я, когда Фирса играл, о «Стульях» не думал. А когда в «Стульях» играл, забыл о Фирсе.

О Фортинбрасе и вовсе тогда не мечтал.

Мог ли понять я тогда, что место бормотанию Фирса в одном звуковом ряду между мычанием глухонемого оратора и артикулированной речью торжествующего Фортинбраса?

Каждый себя изъявляет в конце представления.

Оратор – Фирс – Фортинбрас.

Вот ряд смысловой.

Я уснул. Я, как Фирс забытый, лежал на диване. Мне приснилось, что я на сцене – в финале «Гамлета». Свита моя молчаливая, и всюду трупы лежат. Прислонясь к дверному косяку, я, Фортинбрас, стою и бормочу – что-то, чего понять нельзя. Что со мной? Я пьян? Я же знаю текст. Я же помню слова. Я замычал, я мычу.

Меня будит сосед.

Он вернулся. Обоняя запах первача, догадываюсь, что это не последействие сна, но реальность квартиры, проникшая в сон и внушившая мне ложное опьянение.

– Вставай. Вечер ещё. Чего мычишь-то? Идём на кухню. Готово.