Фистула

На улице почернело, ошалело залаял пёс, захрустел дождь, ветер то и дело бросал фейерверк капель в окно. А ведь ещё каких-то пять часов назад Лев с отцом могли купаться в озере, и вода была тёплой, светило солнце, девушки загорали под ним (заметили ли они меня?), а сестра сидела совсем близко… Она спустилась к нам, уложив сына. Капитан в это время возмущённо рассуждал, что в школе у Льва нет военной подготовки и из него растят непонятно что. Торопливо наполнив посудомойку и протерев стол, сестра попрощалась со мной до утра, а мужа нарочито проигнорировала.

«Иди, иди-бль. Готовсь-на».

Дождь усилился. Но втором этаже хлопнула дверь. Капитану наскучила собственная болтология, он гаркнул на торчащий в углу дисплей, и тот отозвался цветастой вспышкой. После голографической проекции развевающегося государственного флага из экрана выступили две говорящие головы: рассудительная мужская и улыбающаяся женская, служащая приложением к глубокому, приковывающему взор декольте. Они оповещали население о вале хороших новостей. Забил фонтан экономических рекордов законодательных инициатив инновационных технологий антитеррористических операций благотворящих олигархов зарубежных кризисов. В перерыве между сюжетами о скачке уровня жизни и раскрытом иностранном заговоре дисплей спроецировал голограмму дисплея, который может проецировать голограммы более высокого качества.

«Ого! Над заказать-бль…»

Дыба времени издевательски растягивала десятый час. Я вспомнил о своей усталости, о ноющем запястье, о тоске и тревоге этого издыхающего дня и решил, что с меня достаточно.

«Шшрин, поджжди, поджжди-на. Вон видшшь на серванте глубая коробччка с таблетками-бль. Подай, пжжласта… Спсиб, ччдесных снов…»

Девять пятьдесят три – я поднялся на второй этаж. Небоворот туч заглотил луну, и отведённая мне комната стояла как в тёмном тумане, но молодое стройное тело Европы с громадной картины и великолепная семёрка звериных черепов светились мутной белизной. Я лежал напряжённо, погрузившись в непривычно мягкую топь кровати, и прокручивал в памяти этот лживый день кадр за кадром. Подсчитывал, сколько раз я замалчивал правду. Моё имя? Без ответа. Подшитый отцовский плащ? Нет, просто похож. Следы на руке? Случайно упал, только и всего. Жильё? Университетское общежитие. Работа? Лаборатория по изучению механизмов памяти. Мои мысли о ней? Ничего особенного. Отец? Отец дома, живёт как прежде, не желает её знать, и постоянно вокруг него ошиваются паразиты.

Думать об этом было до тошноты неприятно. Гадать, что случится завтра, и вовсе не было сил. На улице распоясался шторм, шум затопил мою прохудившуюся память, в нём глохли слова (и вопли), но иные жестокие звуки просачивались через него и слышались теперь с какой-то особенно острой отчётливостью. Псиный лай за окном запрыгнул в комнату сквозь стекло и впился в лицо. Дремучие часы, которые днём ещё казались тихими, принялись щёлкать мучительно громко, каждое постукивание – как крючок, вонзающийся в щёку. Я неловко вынырнул из кроватного болота и схватился за цветок-маятник, пытаясь его утихомирить. Сверкнула молния, спустя долгую па

узу хлопнул гром. Подойдя к окну, я увидел настоящий вселесный потоп – деревья точно выросли вдвое, возвышались огромной волной, ритуально трясли кронами: плааавно влееево, потомрезковправо, и вдруг как будто ещё вытянулись на метр-полтора, пытаясь вынырнуть из земли. Захваченный этим непостижимым зрелищем, я вышел в лоджию и открыл широкие окна. Холодный дождь расцеловал тело, ветер утащил память прочь. Сад теперь трусливо съёжился, все дома и многометровые заборы казались смешной помехой этому необъятному и необъяснимому лесу. Всё человеческое было таковым – когда-нибудь, может быть даже очень скоро, эта мрачная зелень поглотит каждое тело, каждый автомобиль, каждое строение. Лес вернёт себе всё, вернёт сторицей украденное жадными человеческими руками. Я стоял под дождём и одичало улыбался, представляя, как встаёт самая последняя лесная волна, после которой наступит безвременье полного и окончательного нашего всеобщего несуществования…

В комнату вернулась моя промокшая хладная оболочка, но внутри, наоборот, кипела энергия. Радость и восторг от разгула природы раскрыли клетку полусонного тела моей соимённой твари, моему живому существу. Ему надоело слушать музыку раздражения и алгии, ему хотелось действовать. Оно опустило тело на пол, поставило руки на ширине плеч, насладилось отжиманиями: десять, двадцать, ещё двадцать (боль будто лезвиями впивалась в левое запястье). Оно растопырило пальцы, перенесло вес тела вперёд, медленно вытянуло плечи и, встав на руки, застыло. Оно упивалось тем, как кровь приливает к его уродливой звериной голове. Вернувшись на ноги, оно пустило тело бродить по комнате, разминая отбившиеся от работы пальцы. Конечно, я знал, что вечернее безволие моё было преддверием высшей воли, но не понимал, как теперь утихомирить её. Нам хотелось действовать, мы жаждали действовать.

Но гам в соседней спальне заставил тело остановиться.

«Я хочу спать».