Фистула

Допытываться у него я не стал, но сама мысль, что где-то в доме лежит маленькая пластина, которая содержит в себе настоящие воспоминания этого мальчика, меня никак не оставляла. Недоступные детские секреты были так близко, сосредоточены в одном месте, на расстоянии вытянутой руки. Быть может, там хранились моменты, которые он разделил с матерью. Быть может даже, она там совсем ещё другая, такая как прежде и с прежними губами, моя любимая. Я должен был это увидеть.

Пять минут одиннадцатого. С первых же улиц SZ становилось ясно: этот своенравный город, самовольно провозглашённый аристократом, не желал замечать, что на сотни километров в любую сторону от него жизнь остановилась, забылась в глубоком прошлом. Единство футуристического архитектурного облика, технологичность и нечеловеческая просчитанность противоречили всему тому хаотичному и устаревшему убожеству, случайно дошедшему до наших дней: не только умирающим Старым Болотам, но и дурновкусным усадьбам типа капитанской, а также вечно серым муравейникам, в чьих тоннелях истопталась моя прежняя жизнь. Ансамбли элегантных белых и бледно-голубых строений временами украшали всплески неправдоподобно яркой зелени и витражные врезки эзотеричных фрактальных рисунков и коллажей, но эти детали, как драгоценности на старинных портретах каких-нибудь придворных дам, только подчёркивали общую холодность и расчётливость. Ровную решётку автомобильных дорог наложили на столь же ровную решётку скверов с покрытыми какой-то серебристой полиролью растениями, а перпендикулярно им поставили ряды сложенных из конструктора высоких зданий. Возникало ощущение, что на весь город наброшена тонкая сеть: где-то серо-зеленоватая, где-то палладиевая – решётчатая фактура всех поверхностей была заметна не сразу, но из-за неё любой элемент с трудом можно было воспринять в отрыве от целого. Фрагментарность оборачивалась ощущением всеобщей скреплённости, и казалось, что всё здесь состоит из каких-то особых, будто бы сверхпрочных и не подвластных времени материалов. Мне сразу вспомнился старенький разваливающийся вокзальчик на станции – нечто подобное никогда не могло бы появиться в границах SZ.

«Видишь, шурин, мой город,

настоебенивший до слёз».

Понемногу я начал различать потрясающее множество неприметных указателей-символов, объяснявших, куда идти, как воспользоваться той или иной услугой и как, на крайний случай, вызвать справку, которая уж точно объяснит, как узнать, куда идти и как воспользоваться той или иной услугой. Город-сеть был также и городом-текстом, где ни один сантиметр пространства не мог остаться вне классификации и практического назначения. Так что и диких пустырей, на которых хозяйничают собачьи стаи, а дети рискуют вернуться домой с прокушенными штанами, в SZ тоже не знали.

«Но жить здесь, нахуй, невозможно.

Поэтому я выстроил себе нормальный

дом…»

«Мечта, блядь, а не дом! В нём

виноградник есть, цветник и водоём…»

За тем, чтобы всё в этом городе шло как положено, следили тысячи пучеглазых камер: они приглядывали за неблагонадёжными человеческими телами со светофоров, фонарей, фасадов, ворот, рекламных плакатов, деревьев, а некоторые просто паря с воздуха. Мне не хотелось оставаться здесь надолго, не хотелось существовать в таком мире, под постоянным присмотром кого-то, кто собрался за тебя решать, правильно ли ты живёшь, порядочно ли поступаешь, не совершаешь ли чего-то, что этот кто-то решил объявить преступлением. Как в таком мире получится скрыть преступление? Тут нужно что то лучше неприметного лица. Нужно уметь оставаться вообще без лица.

«Не зря же, сука, танцевал я танцы

в присутствии начальства…»