Фистула

этот намёк не содержал в себе никакой загадки – наделённый иным лицом воспитанник отражений пожелал вылезти из хозяйского тела. Но застрял – передо мной стояли разнолицые ярмарочные близнецы: одна спина, один живот, но две головы – и два громких, оглушительных сердца. Вид у них был беспомощный, движения сбивчивы – когда я делал какой-то жест, им не удавалось его внятно воспроизвести, словно тот из близнецов, кто был обречён остаться с моим настоящим лицом, не желал отдавать второго внешнему миру и посылал телу путаные сигналы, позоря и себя, и своего иноликого братца (который, между прочим, намеревался прибрать подаренные сестрой часы). Конфликт не предполагал безболезненного разрешения, ещё немного, и дело завершилось бы постыдной схваткой в клетке общего тела, но её предотвратил своевременный

| поворот зеркал|

произошла мгновенная освободительная репликация. Тотчас же рассечённые близнецы раздумали мне подчиняться – повернулись друг к другу и о чём-то заговорили (голосов я не слышал, только учащённое биение двойниковых сердец). Движения их были рваными, кукольными, словно жизнь, таившуюся в одном изначальном теле, тоже разорвало надвое | словно после рассечения каждому отошло по половине нейронов. С ожиданием и отвращением наблюдал я за этой затянутой сценой – как некто третий, случайный, теневой зритель. Убогие почти-двойники, точно получившие недописанный сценарий актёришки, импровизировали как могли, боясь предпринять что-то окончательное. Лучше бы уж один придушил другого. Но им пришлось ломать комедию, таращить глаза и варьировать позы до тех пор, пока их не остановил

| поворот зеркал|

в новом отражении от меня осталось меньше единицы: мастерский замах сказочного дровосека – и зеркальный палач оттяпал отражению голову, оставив рану – разрезанный гранат. Тоненький фонтанчик крови с минуту бил, умножая барбарисовые капли на одежде. Другой близнец (который из?), по-видимому, смог спастись и бесследно исчез. К чести отражённого ацефала, с усечённой головой он подчинился моей воле и в точности повторял каждое движение. Я-настоящий почувствовал прилив сил. В этом облике было так много верного: странно, что я вообще до сих пор уцелел с такой перезрелой, наполненной червями нерешительности башкой, одновременно собственной и чужой. Да, я-то и был своим главным препятствием, капканом для того, кто желал действовать свободно. Уподобившись ацефалу, я сумел бы многого достичь – но эту мысль оборвал

| поворот зеркал|

я не мог поверить, что вижу её. Мама? Зашептал дрожащими губами. Мама? Мама? Я совсем не помнил её такой: юной, красивой, спокойной. С чистыми изумительно зелёными глазами, доставшимися сначала дочери, а потом и внуку. Может быть, две или три виденные мной фотографии и запечатлели до некоторой степени именно этот образ, но уже тогда он угасал. Я понял, что такой мать была ещё до моего рождения. Значит, вопреки воле времени здесь случилась в каком-то смысле наша первая встреча. Она что-то говорила мне, но я слышал лишь шуршание её безупречного белого платья. Разве было у неё такое платье? Разве были у неё когда-то неисколотые руки | неискусанные губы | лишённый злобы ясный взгляд? Какую жалость я испытал оттого, что зеркало не отразило её голос – чтобы в нём не было никакого крика | не отразило её подлинный запах без единой алкогольной ноты. Сестроподобная мама, добрая мамочка, нашедшая меня здесь, в этом навеки священном месте. Мама, не имевшая никакого отношения к моему детству. Я мог бы её полюбить. Подумал об этом, проглотил райское яблоко, подступившее к горлу. Мать спрятала руку за спину, а другой стала подзывать меня, как будто желая сделать сюрприз, хотя единственным подарком, о котором я мог в этот момент мечтать, была возможность проникнуть внутрь зеркального мира, обнять её, заплакать на её груди. А она всё подзывала меня, и я сделал шаг, и второй; и я почти уже мог дотянуться до зеркала, и почувствовал пальцами усиливающийся холод, а потом – ледяной укол, как ужаливший скарификатор, такой внезапный, резкий и глубокий, что брызнули слёзы; зажмурив глаза, я услышал

| поворот зеркал|