Фистула

только не отец только не отец Моя любимая! Лев не соврал – Ариадна и впрямь заглянула в театр. Белое платье теперь принадлежало ей, и за несколькими слоями полупрозрачной ткани проглядывали все очертания самого желанного тела. Босоножки-осьминожки обвивали выгнутые шпильками ступни (глупая моя, нежная моя, зачем ты нацепила эти рабские башмаки). Прекрасно-земная, недоступно-небесная, сестра стояла передо мной, ослепительная, великолепная, только моя. И только для меня она улыбалась будь прокля ты эти губы, и только для меня она присела так, что платье задралось недозволительно высоко, выставила ногу, расстегнула обувь. Она стояла передо мной босиком | нет, не просто стояла – покачивалась немного, плавно, под стать томному взору. Мне приходилось прикладывать усилия, чтобы моргнуть или вдохнуть порцию необходимого воздуха. Движения сестры гипнотизировали, перекрывали путь страху. Время вернулось в своё оригинальное, мифологическое русло. Улыбчивая Инанна – я был готов исполнить любое её желание | я мечтал, чтобы она исполнила мои. Волны белого платья закипали, покачивания превратились в танец, в смертельный, заразительный соблазнительный танец | потянуло живот | я молил зеркала не двигаться | в её ведьмином взгляде царило такое вожделение, какое я никогда не мог за ней предположить. Тело моё сковала какая-то дремота – и ожидание взрыва, и отвращение, и стыд, и – и | и – взявшись за подол платья, она начала медленно поднимать его, не переставая танцевать. Выше. Потустороннее, сумасшедшее наслаждение. Выше. Танцуй, моя Саломея! Выше поднимаются семь белых саванов | бёдра раскачиваются, как покойник на виселице | выше! И вот мне открылась тропа в поднаготный ад, сокрытый в середине Ариадны. А платье всё поднималось, до бедренных бугорков, до пупка, до груди —

«Мама!»

– острый камень детского возгласа, пущенный в изображение, попал мне в затылок. Золотые бабочки в животе немедленно сдохли. Неотражённый Лев замер, растерянный и смущённый, лицо маленького инопланетянина запунцовело. Мальчик смотрел на зеркало. Что он видел? То же, что и | я попытался закрыть обзор. Ребёнок дышал не закрывая рта | поднимал голову ко мне | опускал | я не мог найти слов – взаимное молчание прервал

|поворот зеркал|

только не папа только не дадда Не поворачиваясь к зеркалу, я пытался успокоиться и успокоить Льва. Приподнял руки, как бы показывая, что всё нормально и ему нечего бояться. Сделал шаг к мальчику, стоявшему в опасной близости от крупного зеркального осколка (только сейчас до меня дошло, насколько рискованно ребёнку передвигаться в таком месте одному). Сначала Лев никак не отреагировал на моё приближение. Потом взглянул очень серьёзно, с какой-то невыразимой горечью – и указал на особое зеркало. Там отражались мы оба, но совсем не такое отражение я хотел наблюдать. Белое платье оказалось кое-как натянутым на меня. Лицо было сразу и прежним, и новым, но главное – не выражавшим никакого сочувствия, довольным, даже инфернальным. Мальчик в отражении выглядел умиротворённым, если не счастливым.

Повернулся к своему дяде и, нисколько не смутившись странным нарядом, подошёл и обнял его. Я-отражённый кивнул себе-настоящему – смотри! – и | нет-нет-нет! зачем?! | впился мальчику в шею, сжав челюсти с титанической силой, оторвал кусок плоти и стал пережёвывать. Настоящий Лев завопил | отражённый Лев улыбнулся как мученик | настоящий напуганный Лев бросился вглубь осколочной чащи | отражённый зверёк с побагровевшим плечом выгнул тонкую шейку для удобства пожирателя. Я уже собрался бежать за мальчиком, но помешал несвоевременный

| поворот зеркал|

конечно, я бы обязательно попытался догнать Льва, ведь с ним могла случиться беда, движущиеся осколки могли поранить его или что похуже. Я искренне волновался за него, я действительно собирался нарушить правило аттракциона и покинуть центр мира (догадываясь, что таких центров здесь ещё не менее двенадцати). Но то, что особое зеркало мне вдруг открыло, вынудило меня остаться на месте. И это был не отец, страх перед которым отравлял мне час мистических галлюцинаций. Это был совсем даже противоположный образ. С той стороны зеркального стекла стоял один лишь я – и я был маленьким мальчиком, не старше самого Льва | худеньким пугливым мальчиком, плаксой и неумехой, что порой ещё писался в кровать | представителем самого многочисленного во вселенной народа – народа несчастных детей. А по другую сторону был оторванный от корней взрослый ренегат, которого этот ребёнок ни за что бы не захотел признавать своим будущим. Теперь двое обречённых, он и я, столкнулись лицом к лицу. Казалось, все прошлые образы, соблазнительные и жуткие, мне пришлось наблюдать только затем, чтоб их смыло, как грязный налёт, и зеркалу удалось проявить на своей многострадальной поверхности детский лик. Ах, если бы я мог не только повстречать этого мальчика, но и вновь разделить с ним утраченный опыт.