Фистула

большая мёртвая собака опять настигла меня. Такая же, как в сегодняшнем сновидении: заляпанная грязная чёрная шерсть, распахнутый гнилой живот, травянистая слепота, окровавленная пасть с пузырящейся алой слюной. Какого чёрта ей от меня понадобилось? Я отдавал себе отчёт, что любому на моём месте должно было быть страшно. Но ведь я давно уже свёл с собаками все счёты, да и после той пляски отражений, что наблюдал я в этом жестоком | интимном театре, разве могло какое-то дохлое животное произвести на меня впечатление? Я был эмоционально выхолощен, и в этом апатическом припадке даже не подумал отвернуться от поганого отражения – лишь невозмутимо смотрел в одну точку, где-то над левым ухом псины, и гадал, когда та соизволит уйти (убежала же она тогда во сне). Но большая мёртвая собака только легла на вспоротый живот, положив лапы под голову. Я ждал, ждал абсолютно спокойно, ничего не ощущая | ничего, я разве что слышал один протяжный звук, едкий, хуже царапанья по стеклу – звук, которому соответствовала ядовито-зелёная нота злости. Но эту злось испытывал не я – с чего бы мне злиться на иллюзорную, к тому же и так подохшую тварь, – это была чужая злость, её чувствовал кто-то другой. Звук не унимался, но и не усиливался. Псина всё лежала, кровавая лужица растекалась под ней. Остановки аттракциона мы дождались вдвоём. Изображение в особом зеркале начало обесцвечиваться и трепетать, мутная белизна, впрыснутая с краёв, распространилась по всей поверхности. Собака утонула в этом молоке. Без двух два.

Отвернувшись от зеркала, я без удивления обнаружил, что один из соседних осколков ничего не отражает, а занавешен малахитовой шторкой. Отодвинув её, шагнул вперёд и попал в самый первый коридор, по которому мы со Львом продвигались ещё до представления и где висевшие на стенах рефлекторы знали толк в милых и безобидных шутках. Мимо меня размеренно прошёл тот пожилой незнакомец, что не успел к началу выступления и продолжал смотреть на всё с прежней кислой миной, точно с самого прихода в театр его так и не оставляло чувство какого-то недочета, какой-то неполноты ощущений. Я двинулся за ним, и очень быстро мы вернулись в психопатичное фойе, где уже ждал непоцарапанный Лев. Мадам Наполеон, заботливо поглаживавшая мальчика по голове, поспешила ко мне, взяла под руку и отвела в сторону.

«Я должна сказать вам, что мне очень жаль».

«Жаль?»

«Такого с зеркалами прежде не было, они никогда не прибегали к насилию».

«Вы что же, следили за мной и всё видели?»

«Нет, нет, я не видела ничего, но я знаю, что там произошло. Этого не должно было случиться, и я надеюсь, что больше такое не повторится».

«Почему? Может быть, мне привиделась истина, о которой вы так настоятельно твердили».

Последние слова, казалось, задели её, и теперь она принялась гладить уже меня – сочувственно, по плечу.

«Если я что-нибудь смогу для вас сделать, чтобы загладить вину, просто скажите. Может быть, не сегодня, а когда-нибудь потом. Вот, возьмите визитку. Я буду ждать вашего звонка».

Мы простились с хозяйкой театра и устремились из «Рефлексии» в жизненный мир.

Под лаковым голубым небом с прежним торопливым ритмом передвигалась по освоенным пространствам закодированная городская жизнь. В неостановимых реконфигурациях тел, в сотнях жестов, которые можно было бы счесть за полунамёки, в совокупности вечностей, записанных на камеры слежения с самых разных ракурсов, скрывалась, наверное, какая-то подброшенная моему уму загадка, но она так и осталась несформулированной, не то что решённой. Первым делом нужно было выбрать, где пообедать, – но между двумя десятками близких к театру общепитов я не видел никакой существенной разницы, поэтому предоставил выбор Льву. Мне были безразличны и вывеска избранного заведения, игравшая словами (голос/голод), и фальшивая официантская улыбка, и будничная болтология тоскливого обеденного часа, и безвкусная и чересчур приставучая музыка, буквально навязывавшая свою весёлость даже самым угрюмым поедателям.

«Начальник меня заколебал своими капризами…» «Она такую свадьбу закатила, что пришлось в кредит влезть…»

«Девушка! Ещё кофе, пожалуйста…»

«В общем, мы решили не звонить друг другу месяц, а потом встретиться и решить, как нам быть дальше…»

«Эй, девушка! У меня косточка в вишне, я чуть зуб не сломала! Где это видано!»

Как подобает поступать добрым дядям, я позволил племяннику есть всё, что захочет, сам же довольствовался скромной порцией кремового супа с лжедневными охладками (я тоже умею играть словами) и чайничком терпкого брюхоногого чая. Одиннадцать минут третьего.