Фистула

Приглядываясь ко Льву и общаясь с ним за угловым столиком кафе (мальчик был очень говорливым, и, если бы не сигматические дефекты речи, ему можно было бы пророчить карьеру ведущего или журналиста), я окончательно сформулировал для себя то странное качество, которым обладал этот ребёнок. Несмотря на ранимость и пугливость, после любого аффекта Лев возвращался в состояние вдумчивости, стоической сосредоточенности, как если бы пережитая эмоция не затрагивала некий более основательный пласт детского существа, который и определял в действительности его настроение. Через эту невозмутимость, как через батискафный иллюминатор, открывалась какая-то колоссальная глубина. Из-за этого мне всё время начинало казаться, что я совсем не узнаю Льва, что передо мной совершенно новый мальчик. Хотя весь ужас моего положения состоял как раз в том, что это был всё ещё тот самый мальчик – сын моей сестры, гарантия её несвободы. И всё-таки, если он действительно видел вакхическую сцену с участием собственной матери, то эта заноза застрянет в его взоре навеки. А вдруг он расскажет об увиденном Ариадне? Но опять – когда я с требуемой аккуратностью попытался заговорить с племянником об этом, он продемонстрировал очаровательное простодушие и ничего больше.

«Да, это нам покафали прямо фильм уфафоф! Но мне уфе не фтрафно. А фам?»

«Нет, Лев, мне тоже нисколечко не страшно».

Сказать по правде, хотя театр буквально вывернул меня наизнанку, после возвращения оттуда от моих переживаний ничего существенного не осталось, кроме некоторых вполне прагматичных мыслей. И мир вокруг представал лишь машиной по навязыванию лишних ощущений, от которых я отбивался, концентрируясь на этой прагматике. Всё это напомнило мне принцип, по которому живёт эолидия – обворожительный морской моллюск, покрытый множеством пухленьких выростов, соединённых каналами с его печенью. Питаясь ядовитыми кораллами, эолидия переваривает всё, кроме самого яда. Она сохраняет его, переносит в свои выросты – и использует, когда нужно отбиться от хищников. Так и я, быстро переварив эстетические впечатления от выступления и аттракциона, кристаллизировал главные вопросы: что позволило архитектору сделать зеркала живыми и мог ли человек уподобиться им? Впрочем, про племянника тоже не следовало забывать —

«Лев, расскажи мне ещё что-нибудь про свою школу».

– а кроме того, был у «Рефлексии» и ещё один эффект. Как у любого разумного человека, у меня имелся особенный подзамочный наборчик воспоминаний – не тех даже, что нужно прятать от окружающих (тут коллекция моя и впрямь была выдающейся), а тех, что сознание убирало подальше в первую очередь от себя самого. В наборе не обязательно хранились лишь постыдные факты и вопиющие преступления против морали – зачастую воспоминания отправлялись туда из-за какой-нибудь мелочи, несовпадения, некомфортной детали; такой детали, которая не позволяла стереть событие начисто. Попросту же переписать воспоминание и подменить деталь, как делают обычные люди, обожающие обманываться, – так действовать я не умел. Ведь я всегда, абсолютно всегда запоминал вещи именно такими, какими они случились на самом деле —

«Ладно, я фам раффкафу, но фы Маме не гофорите…»

– так вот, после театра замочек внутреннего тайника, по-видимому, поломался, и memoriae non gratae стали покидать свою темницу. Но внимание моё они как бы и не захватывали, а протекали себе мимо ничего не значащим ручейком, и я в это время преспокойно функционировал. Пока Лев рассказывал, что даже в загончике для богатеньких и чистеньких деток, куда засунула его мать, сталкивается с теми издевательствами, какие прекрасно знакомы всякому пережившему школу —

«…ефть у наф один мальфик-какафка. Он кафдый день ко мне прифтаёт…»

– я продолжал выполнять роль цивилизованного собеседника, объяснял Льву, что любому из нас рано или поздно приходится повстречать своего мальчика-какашку, но также внимательно наблюдал за тем, как он уплетает фруктовое пирожное, и параллельно кое-что вспоминал. Я всегда был любознательным ребёнком, и мой интерес к самым удивительным проявлениям мира выбить никому так и не удалось. Чему тут удивляться: выбить можно нечто твёрдое и прочное – я же в основном интересовался обратными процессами. Ускользание. Размягчение. Проникновение. Разложение. Это были мои общие детские увлечения – к более конкретным вещам, например морской биологии, я склонился уже потом и скорее под влиянием сестры (я во всём слушался мою героиню). Так, сначала у меня возникло только не очень определённое чувство зависти по отношению к обитателям моря (кто не восторгался способностью мурен ловко прятаться в расщелинах на океанском дне или умению скатов убивать добычу с помощью электричества), а при потворстве Ариадны я научился канализировать эту зависть в плодотворный школьнический интерес —

«…а как-то раф он нафёл яферифу, оторфал ей лапки и фкафал, фто это я…»