Фистула

– несколько недель мы жили втроём, и это было, наверное, самое страшное время нашего детства. Отец тогда как будто впервые взял в толк, что мальчик десяти и девочка почти четырнадцати лет – и его дети тоже. Он решил установить отношения с нами и утвердить свою царскую власть. Приказал есть только на кухне и в его присутствии, и пока Ариадна занималась готовкой, от меня требовалось выслушивать лекции о стратегической импотенции футбольных команд, эффективных приёмах вольной борьбы и методологии выстраивания отношений в сиротском приюте (кивая, я неотрывно смотрел на кухонные настенные часы, выполненные в виде увеличенных наручных). Каждому блюду, состряпанному дочерью, он давал содержательную рецензию, разбавленную нравоучениями, вульгарными шутками и великанской отрыжкой. За ужином мы теперь пили горькое пиво (попытка отказаться закончилась плачевно – он допил пивную банку и смял её о мой лоб). Чем дольше отец оставался единственным в квартире взрослым, тем чернее становился его взгляд и тем больше попытки взяться за наше воспитание походили на что-то совсем иное. Как-то раз он, одурманенный настолько, что назвал Ариадну именем матери, заставил нас сесть с ним на диван и включил порнографию; сестра возмутилась и вскочила, чтобы уйти, отец схватил её за руку и притянул обратно – СИДЕТЬ – но она, ловкая и невероятно смелая, снова выскользнула и убежала на улицу. Я же не смел перечить отцу и остался на месте. Во время просмотра он принялся давать отвлечённый комментарий на тему семейных отношений, потом просто удовлетворённо помыкивал, а где-то через полчаса захрапел посреди сцены с миниатюрной блондинкой и двумя анакондами. Вечером следующего дня —

«…но уфитель не флой, я это фнаю…»

– за стеной раздался устрашающий, как раскол земли, взрыв речи: озлобленный крик, безумный смех, неподконтрольная ругань – и спустя минуту отец ворвался в комнату, где я читал принесённую сестрой из библиотеки книгу вымышленных существ, а сама она рисовала за столом. Он прорычал, что мы мешаем ему спать. Мы, давно научившиеся даже дышать максимально тихо, не знали, как реагировать. Понадеялись, что он отчитает нас и уйдёт, но отец хотел вовсе не этого. Он перевёл глаза с сестры на меня. ПОШЁЛ ВОН. НА УЛИЦУ. Не понимая до конца, что происходит, я выскочил из комнаты. Дверь закрылась. Я притворился, что ищу курточку в гардеробе, а сам слушал. Поначалу доносилось только отцовское бурчание, хотя, возможно, сестра ему что-то отвечала. А затем Стоп, почему я об этом дум А затем я услышал её крик, её испуганное «нет», так похожее на вчерашнее. Так вот, что он собира Хватит, я не должен думать об отц —

«…а про то, фто у наф на фкольном дфоре фыроф леф, я фам прафда-прафда не фофрал!….»

– я бросился на кухню, открыл отделение для столовых приборов и схватил нож – небольшой, с десятисантиметровой деревянной рукояткой и чуть более длинным, заточенным на одну сторону лезвием. Щуплым плечом отворив дверь, вбежал в комнату. Сначала я видел почему-то только Ариадну: её окаменевшее лицо, растрёпанные тёмные змееволосы, разорванную кофту. Ненависть, ужас и стыд в зелёном взгляде, когда она заметила меня. Понадобилось семь или восемь вековых секунд, прежде чем в рельефе тёмной скалы, придавившей её нимфеточное тело, я смог различить нашего родителя. Он пытался стащить с неё штаны —

«Отпусти её! Отпусти её или я тебя убью!»

– да, именно это я и крикнул отцу тогда, но он то ли не услышал сразу, то ли не понял, и мне пришлось повторять эти слова: повторять это «отпусти» – такое жалкое, детское, без единого звонкого согласного; «её», на выдохе изуродованное до первобытного «ыйо»; «тебя», похожее на овечье блеяние, но служащее трамплином для самого главного; «убью» – всегда идущее последним, и потому смехотворно звучное и слезливое, а всё-таки выражающее роковую истину мира – почему я продолжаю видеть отца —

«Отпусти её или я тебя убью!»

– но всё-таки он обернулся. Что с ним в тот миг случилось? Что именно он увидел? Мальчишку с похожими чертами лица, держащего нож дрожащими руками (обеими, как меч; я так боялся его выронить) – нож, который, если и не сломался бы о его крепкий торс, вряд ли мог причинить серьёзный урон. Или он в своём порождении рассмотрел собственное горькое сирое детство? Или просто понял, что же такое он пытался натворить, на кого набросился? Но на Ариадну отец даже не взглянул. Медленно поднялся, двинулся ко мне – и видел, видел, как мне страшно, как я еле держусь на ногах, – и осторожно обошёл меня, не смотря на нож, не уводя пьяных глаз от моего лица, – и больше никогда, никогда он не пытался сделать ничего подобного. Я прогнал его. Прогнал чудовище. Я спас сестру. Как же так вышло, что в тот великий момент она не полюбила меня раз и навсегда —

«…ой, дядя, фы ф порядке?….»