Фистула

– крупный и жутко натуралистичный стеклянный глаз. Мне показалось, что зрачок в переливчато-зелёной радужной оболочке уставился прямо на меня. Лев аж припрыгнул от восторга. Прежде, чем я успел хоть что-то сообразить, девочка быстро убрала глаз обратно.

«Так что за мной всегда приглядывают».

Фраза эта, адресованная как будто не мне и не Льву, была произнесена таким странным тоном, как тогда, в машине – и только сейчас я вспомнил прежние её слова, вспомнил с трудом, как почти ускользнувшее из сетей префронтальной коры сновидение, —

«Ты вчера сказала что-то про шкатулку, про запертую шкатулку, да? Что ты имела в виду?»

«Мне надо идти…»

– сновидение. Чёрное пламя и детский голос, зовущий отца. Был ли у меня хоть шанс удержать её?

Если бы у меня был выбор, я предпочёл бы провести день с ней, а не со Львом. Кто знает, как бы всё тогда изменилось. (Конечно я знал конечно я знал как бы всё тогда изменилось.) Но следующая фраза моя —

«Постой. Мне кажется, я слышал твой голос ночью. Слышал его во сне…»

«Нет, нет, простите, мне надо бежать…»

– только напугала девочку, и она поторопилась к выходу, и как бы я ни хотел, я не мог её остановить; смотрел, как она уходит, и чувствовал, будто что-то тянется из меня, тянется за ней следом, но не опустошает тело, а скорее освобождает из пут то крохотное чудовищное уплотнение, что ледяные руки виноватого хирурга перевязали самой крепкой леской; я не сумел выдержать пытку этого вязкого чувства и попытался её догнать; она скрылась за одной из дверей рядом со сценой, но когда всего через несколько секунд я задёргал угловатой ручкой, дверь почему-то отказалась открываться. Я не сразу расслышал, как Лев зовёт меня.

«Дядя! Нам не фюда, нам фот фюда, это другая дферка!»

Все, кто ещё не ушёл из зала, уставились на моё тело, уже сжавшее кулак, чтобы треснуть по бессердечной металлической перегородке. Через силу изобразив какое-то маниакальное подобие улыбки, я расслабил руку, кивнул Льву и направился к нему и той другой двери – скошенной, исчерченной какими-то незнакомыми письменами и подсвеченной волшебным словом «Альмагест». За ней нас ждала невообразимая анфилада, узкая, сотканная из заборчатых арок и ромбовидных зеркальных щитов на стенах между ними. В отличие от предыдущего коридора, этот был ярко освещён (небольшие светильники, похожие на гнойные прыщики, произрастали как из потолка, так и из пола), перекрытия его казались сложенными из глянцевой бумаги. Как далеко нам предстояло идти, понять было невозможно – впереди, едва схватываемая взором через десятки арочных надрезов, виднелась только обманчивая зеркальная стена, в которой (как я рассмотрел впоследствии, когда мы уже преодолели часть пути) Лев и я отражались со спины – и, в ответ на приближение наших настоящих оболочек, с той стороны фигуры дяди и племянника только отдалялись и уменьшались.

Не меньше пяти минут понадобилось нам, чтобы дойти до последней арки. Лев двигался перебежками, и, останавливаясь перед каким-нибудь зеркалом, поднимал правую ручку и обращался к нему как к живому —

«Фдрафтфуйте, офень приятно! Меня фофут Леф!» – я же ступал часовым шагом и лишь иногда мельком поглядывал по сторонам в нелепой надежде увидеть в зеркалах не только себя (отражатели анфилады скучали и почти ничего не прибавляли к моему образу, а может, я просто был слишком захвачен чувством одновременно тоски и напряжённого ожидания, чтобы подмечать их кунштюки). Не только себя, но и —

«Фдрафтфуйте, офень-офень приятно! Меня фофут Капитан Леф!»

– нет, я никак не мог перечеркнуть эту необъяснимую встречу, эту девочку, на которую я больше никогда не взгляну, которой так никогда и не улыбнусь. Её появление сегодня в этом театре, да ещё и в компании трёхголового ансамбля, заставляло меня внимательней всматриваться во вчерашний день. Действительно ли вокруг меня были только случайные люди? Попрошайки, не приложившие для своего мошенничества никакого старания? Харонический водитель в кожаной кепке, так вовремя подъехавший к вокзалу? Ведь эта девочка случайной не была – теперь я знал это наверняка, я почувствовал между нами смертное кровное родство; не то, генетическое, что связывало меня с солнечным котёнком впереди —

«Офень приятно! Капитан Леф к фафым уфлугам! Фы не фидели мою Маму?»

– а кровное родство наших историй, двойниковое сходство узелков наших печальных судеб. Мысль о сестре, как насекомое-паразит, вылупилась в моём мозгу. Я решил, что в этой девочке мне привиделся призрак навеки утраченной Ариадны – заспиртованной памятью на пороге старшей школы и не дегенерировшей в нервную, бессердечную и бестолковую наложницу-повариху. Мне было невыносимо жалко их обеих (пускай в случае сестры всё, что с тех пор произошло, было её виной). Будто в такт этой жалости снова заныло запястье. Двенадцать тридцать восемь.

Когда мы подошли к зеркальной стене, в её отражении наши удаляющиеся фигурки уменьшились до