Фистула

креветочных размеров. От стены коридор вёл налево, потом поворачивал обратно вправо (я услышал отдалённое стрекотание, похожее на торопливые позвякивания вязальных спиц, – вот и две жухлые подружки добрели до анфилады). Чем дальше, тем теснее казался проход, а потолки – всё выше, и окончание клаустрофобического транзита по извилистой рефлекторной кишке я встретил с нескрываемым вздохом облегчения. Из глубоководной трещины мы попали в неожиданно просторное и ровностенное помещение, откуда вели одна, две, три —

«Прифли!»

– тринадцать деревянных дверей. И все они также были сплошь покрыты недоступными для прочтения словами, принадлежавшими нездешнему языку, в котором, отметил я, какому-нибудь одному знаку было позволено повторяться раз пять-шесть подряд, а потом как будто забываться вовсе, как если бы его выдумали только ради единственного слова. Может быть, таков был собственный спонтанный язык живых зеркал? Если то, что мне рассказала Мадам Наполеон о театре, было правдой, следовало предполагать, что это его – самого здания – пышнохвостые мысли растекаются по дверной коре. Двенадцать сорок две.

Не зная, как действовать дальше, я обратился к мальчику, и он пояснил, что аттракцион прячется за каждой из дверей и сейчас мне можно выбрать любую. Не желавший даже пытаться расшифровать приблизительные смыслы надписей, заранее уверенный в тщетности этого предприятия, я избрал для себя одну из срединных, в центре которой ряды слов вплетались в крупный символ, напоминавший букву Ф, – казнённый вертикальной линией круг, левая половина которого была закрашена. Но сам Лев в эту сторону не пошёл, а направился к другой, третьей по счёту двери.

«Как, ты не со мной?»

«Ефли мофно, я пойду ф мою любимую дферку».

«Ты точно не потеряешься? Тут всё так запутанно…»

«Не бойтефь. Я ффё тут уфе иффледофал. Я фнаю оттуда путь к фам».

По-видимому, одно из измерений, которое когда-то «Рефлексия» внутри себя обнаружила, было музейным – иначе как можно было трактовать, что комнатка, в которую я попал, несомненно представляла собой старый часовой магазинчик. Окно было завешено плотной драпировкой, свет в помещении исходил от одной тускливой желтушной лампочки, почти не доходя до полок с часами (и одним маленьким круглым зловещим зер кальцем). За прилавком сидел нагой деревянный манекен, густо покрытый пылью и паутиной. Но время здесь так и не замерло. Страдающие инсомнией кривоносые часы во мраке ходили и ходили, ходили и ходили (и не могли забыться, сочувственно добавило сознание). Если эти часы кто-то ещё заводил, то как попало – ни на одном циферблате я не обнаружил совпадения со своими, всегда точными, верными и искренними. В комнатёнке, подходившей лишь для тоски и сумасшествия, трудно дышалось, и я направился к единственной имевшейся здесь двери. Ручка её пыльной не была, давая понять неопытному посетителю аттракциона, что, несмотря на оседание паутины в мозгах, он на правильном пути. Сорок шесть.

Прямо за дверью притаилась лифтовая кабина размером с полторы больничных койки – неожиданно современная, серебристо-металлическая, с единственной кнопкой, на которую я машинально нажал, но она не сработала. Нужно было закрыть дверь, заперев себя в этой коробке, – как только я это сделал, послышался уже знакомый, похожий на перекатывание труб звук. Кабину ни капли не трясло, словно это не она перемещалась, а театральные пространства задвигались, как блуждающие органы из древних анатомических теорий. Когда звук скатился на дно, я вышел из лифта и, уже порядком утомлённый, очутился в странном, даже по меркам такого театра, месте. Вернее всего его можно было бы охарактеризовать как лес зеркал. Пространство казалось бескрайним, какие часто рождаются во сне, и повсюду в нём росли из гладких напольных плит не сдерживаемые никакими рамами огромные, выше человека, зеркальные осколки. Света потолочных шрамов хватало, чтобы видеть сотни таких серебристых отражателей. Обернувшись, я не обнаружил двери, из которой только что вышел, как и стен – только зеркала | отражавшие зеркала | отражавшие зеркала | отражавшие моё осторожное перемещение по стеклянному лесу. Я заметил одно, отличавшееся от остальных: широкое и ровное, поначалу непроницаемое, молочно-белое – и направился к нему. От него веяло холодом, таким мертвенно-бледным холодом, что я пожалел об оставленном в доме плаще. Как рыба подо льдом, позабывшая чешую. Холодно, холодно, продрогшие двенадцать часов, постукивающие зубами пятьд-д-десят три м-м-минуты.

Откуда-то издалека я услышал щелчок и звук фонящего микрофона. Повсюду отразился голос хозяйки театра.

«Говорят, зеркала больше не оказывают на нас прежнего эффекта. Когда-то в них пряталось неуютное и настоящее. Мы вглядывались в отражения редко, с трепетом, идя на риск. Теперь фальшивые зеркала окружают нас всюду, мы скользим взглядом по их поверхности, но только по привычке. Неуютное вырвалось наружу и растеклось. Настоящее треснуло. Мы заблудились где-то в будущем и где-то в прошлом».