Физическое воспитание

Домой. Место, куда ей меньше всего хочется возвращаться, кроме тех моментов, когда другого убежища нет, думает она, листая уже третий журнал про дизайн интерьеров в магазинчике на бензоколонке. Если бы жизнь была кладбищем, ее дом был бы гробом, закопанным в землю намного глубже, чем на обычные два метра. Коричневый навес, коричневые шторы, коричневые диваны и кресла, вся мебель коричневая, и плитка на полу серо-черно-коричневая. Она знает, что стены когда-то были белыми, но теперь они тоже такого оттенка, который напоминает цвет зубов с налетом от кофе. Мама сказала, что этим летом надо бы их покрасить, потому что дом уже слишком пропах сыростью и табаком, и Каталина все трясется с тех пор, как мама сделала это заявление, – август уже на исходе, но занятия в школе начнутся только в середине сентября, и, если что, на ремонтный ад еще хватит времени. Красить она любит, но не эту шершавую штукатурку. И к тому же она догадывается, что мама в конце концов так и не доверит ей кисть, а заставит только двигать мебель и подтирать капли, упавшие мимо старых газет, которые мама месяцами бережет специально для этой цели, в то время как папа рассчитывает обернуть ими ее учебники в этом году. Потом мама велит ей отполировать мебель и несколько предметов желтого металла, которые в доме для красоты, но совсем не красивые и не блестят. Во всем доме ей нравится только черная папина пепельница – большая, на деревянной подставке с ножками, по высоте доходит до подлокотников дивана. Каталина ставит на нее книги, когда папа спит во время сиесты. Она завладевает его креслом минут на двадцать, пока мама не закончит наводить порядок на кухне и не придет включить телевизор, где показывают корриду или очередной сериал; сериалы мама теперь не смотрит вместе с Каталиной, потому что вкусы дочери отделились и стали независимыми. А до пепельницы любимой вещью Каталины была лампа, тоже на деревянном основании с ножками, сделанными в форме львиных лап. Лампу она разбила в начале прошлого учебного года. Каталина делала задание по черчению за маленьким столом в столовой, а папа встал, как обычно, без предупреждения, и из-за этого она испортила последний чистый лист ватмана, а уже был вечер воскресенья, а бежать за новым некуда, а задание на понедельник. Ее тело исторгло страшный вопль, настоящий вопль тела, которое казалось ненастоящим, и она, вся в слезах, тем же рапидографом, которым загубила правильный пятиугольник, ткнула абажур лампы со словами, что ненавидит эту жизнь. Она не помнит, ругали ли ее папа или мама за такое поведение. Не помнит, потому что потеряла сознание и ее сразу повезли в неотложку, хотя она через минуту уже пришла в себя. Папа с мамой успокоились, только когда в больнице им через несколько часов сообщили, что инцидент никак не связан с той болезнью. Им сказали, что у дочери просто была паническая атака. Папа счел диагноз абсурдным: столько нервотрепки из-за какого-то домашнего задания. Хотя он еще как сердился, если дочь приносила двойки. Вместо того чтобы отвести к психологу, ее отправили на те дополнительные занятия, где она познакомилась с мальчиками – осквернителями бассейнов. Что же до лампы, то она теперь стоит в углу, дожидаясь, пока ее кто-нибудь починит, как та машина, которую папе в итоге пришлось отвезти на ближайшую свалку. Каталина сомневается, что у лампы появится второй шанс, но у них в доме не принято ничего выбрасывать. Даже ее обрезанные волосы сохранили, когда она сходила постричься.

Она захотела остричь волосы, чтобы не нравиться Хуану, чтобы дон Энрике не смотрел на ее грудь, чтобы дон Мариано никогда больше не вызывал ее делать стойку на руках, чтобы снова ходить в гости к Сильвии и не привлекать внимания ее отца, чтобы выглядеть не как девушка и не как представление других о том, какой должна быть девушка. Будь на то ее воля, Каталина ампутировала бы себе все тело, от которого у нее одни проблемы, но в ее силах было избавиться только от волос на голове. Своих волос. Каштановых волос, доходивших ей почти до пояса, волос, которые она часто теребила в руках или использовала как успокоительное, когда нервничала. Она брала кончики в рот и сосала, насколько хватит слюны. Она хотела перестать быть слепой гусеницей с шелковыми прядями, чтобы исполнить мечту любого мотылька – улететь.

– Хочу коротко постричься, – сказала она маме.

– Зачем? Ты с ума сошла? Нам же стольких трудов стоило, чтобы у тебя отросли такие красивые волосы!

«Ты об этом пожалеешь», – повторяла ей мама, которая носит короткую стрижку чуть ли не с того дня, как вышла замуж. Но Каталина настаивала, что это ее волосы, и угрожала, что сама себе их отрежет ножницами – совершит волосуицид. Наконец мама записала ее в районную парикмахерскую, куда Каталина столько раз ходила вместе с ней.