Физическое воспитание

«Сами же потом посмеемся, когда будем вспоминать», – произносит она вслух. Она оптимистка, она дитя, полное решимости вытерпеть этот мир, каким бы он ни был, и не умереть, пока не исполнит хотя бы часть того, что внесла в свой список, хоть и знает, что с каждым днем, каждым месяцем, каждым годом этот перечень будет только расти, пока однажды она не обнаружит, что большинство этих пунктов уже неактуальны или что она не успеет их выполнить за то время, что ей осталось. Когда она перечисляет пункты списка, путь становится немного легче.

Попрыгать на батуте.

Запустить воздушного змея.

Покататься на коньках на катке.

Украсить свою комнату и расставить книги по цветам, потому что когда-нибудь у меня будут десятки книг и пластинок.

Выращивать шелкопрядов и смотреть, как они улетают.

Развить у себя какой-нибудь талант.

Оставить красивый след в жизни кого-нибудь знакомого.

Переспать с таким человеком, который по-настоящему мне нравился бы и я ему тоже по-настоящему нравилась.

Когда она доходит до этого пункта, в нее врывается черный ветер, возможно потому, что в списке почти не осталось ничего важного.

Иметь право грустить.

Быть услышанной.

Отплатить всем, кто меня обидел. (Ну или хотя бы больше никогда их не видеть.)

Она не знает, что нужно сделать, чтобы вычеркнуть из списка месть и затаенную злобу. Она не может вернуться назад, хоть на пару часов в прошлое, чтобы поговорить, даже чтобы просто сказать, каково ей, ведь для этого надо сначала самой разобраться в своих эмоциях, а она так и не разобралась.

Ей хочется заплакать, но слезы не идут, так что она кричит и бежит по краю шоссе, желая себе умереть. Только из-за того, что опоздает домой, только из-за того, что боится опоздать домой, только из-за того, что она оказалась черт знает где, только из-за того, что отец ее подруги, тот самый, о котором она тысячу раз думала, что хотела бы иметь такого отца, прижал ее к дереву при входе на участок и поцеловал. Он ее поцеловал, а еще взял ее за руку и обратил внимание на свежую ранку, которую ей случайно нанесла мама бритвой, но не спросил, как она поранилась. Вместо этого он поднес руку Каталины к своему паху, расстегнул брюки и заставил его трогать. Она никогда никого так не трогала, даже саму себя. И никогда не видела пенис так близко. Ей сейчас странно вспоминать, как он лежал в ее руке, его вид, его текстуру, как он заполнял пространство среди ее пальцев. Кусок плотного мяса, совсем не похожий на то, что ей представлялось под спортивными штанами одноклассников и даже дона Мариано. Сколько-то времени ее рука оставалась там, куда он ее положил, и двигалась так, как он направлял. Когда он наконец понял, что Каталина не хочет и вот-вот расплачется, он только сказал «ш-ш-ш-ш-ш» и прикрыл ей рот рукой. А огромные пальцы другой руки положил поверх Каталининых, чтобы сделать все побыстрее и кончить. И он кончил, и по самое запястье залил ей руку своей липкой жижей, а потом только, заметив ее влажные глаза, пылающие щеки, прочитав на ее лице любопытство, страх и отвращение одновременно, возможно, понял наконец, что подруга его дочери ничего не знала о сексе. Потом он достал из кармана носовой платок, вытер только себя и застегнул брюки. Тогда-то он и сказал: «Прости», и Каталина готова была стереть из памяти все, что произошло только что. Но он на этом не остановился, и каждое его слово причиняло ей не меньше боли, чем паузы между фразами.

– Но ты сама виновата… Тебе же самой хотелось… Ты меня все время провоцировала…

Что было потом? Она опрометью кинулась в дом за своими вещами. Да куда же она сунула этот несчастный рюкзак? Потом бросилась обратно ко входу, теперь уже выходу, чтобы сбежать оттуда. Но на короткой тропинке между домом и воротами столкнулась с Сильвией, которая как раз шла с другой стороны дома. Она вроде бы собиралась в сиесту полежать у бассейна. Откуда она вышла? Вдруг она что-то видела? Каталина только на секунду взглянула на нее и побежала прочь, не в силах снова встретиться взглядом с подругой. Но теперь она рада была бы, вернувшись домой, увидеть, что Сильвия ждет ее у подъезда. Ей представляется, что подруга все слышала, а может, даже и видела. Каталина воображает, как подходит к Сильвии, а та начинает кричать: ты шлюха, знать тебя больше не хочу. Тут Каталина вцепляется в Сильвию и умоляет ее выслушать. «Я ничего не сделала», – говорит она, хотя на самом деле думает, что в этом «ничего» есть ее вклад. Она готова на все, лишь бы Сильвия ее простила, лишь бы все стало как прежде, потому что лучше умереть, чем быть в ссоре с Сильвией. И тогда Сильвия ее обнимает, и Каталина наконец начинает плакать, плакать у нее на плече, на воображаемом плече, в котором сейчас так нуждается.