Физики и лирики: истории из жизни ученых и творческой интеллигенции

И Вадим Сидур создает образы людей, пострадавших от ЗЛА и НАСИЛИЯ, напоминая тем, кому удалось выжить в страшной мясорубке войны, о мучениях тех, кто прошел ее с оружием в руках и за всех нас принял на себя все последствия развязанной бойни. Этот великий скульптор создает обобщенный, метафорический образ пацифизма таким, каким он его понимает.

О своем ранении Вадим Сидур говорит так:

«Потом я был убит на войне. Но произошло чудо воскресения, и я остался жить. (Вопреки его же утверждению, что «не воскреснет никто». – Т.В.) Иногда мне даже кажется, что это было предопределено для того, чтобы я смог в конце концов оставить «Памятник погибшим от насилия», «Треблинку», «Памятник погибшим от бомб»…

Я остался жить, но это произошло не сразу. Довольно долго я раскачивался между жизнью и смертью в госпиталях для «челюстных и полостных», среди людей без челюстей… Операцию мне сделали в Центральном институте травматологии и ортопедии. Там же изготовлялись искусственные лица для тех, кто в прямом, а не в переносном смысле потерял свое собственное на войне… Это осталось во мне навсегда… Многие годы я пытаюсь и не могу освободиться от того, что переполнило меня в те времена».

Мы с Рудольфом Мессбауэром замерли на пороге мастерской. Перед нами белокаменная скульптура «Раненый», вытесанная из тех самых блоков бывшей церковной ограды. Белый кокон головы, плотно обмотанный бинтом, и только узкая щель рта, оставшаяся незабинтованной, говорит о том, что там, под этим гипсом, еще кто-то дышит, мыслит, возможно, даже силится что-то сказать, а может быть, просит дать ему пить:

– Воды! Дайте мне глоток воды!

Никогда до тех пор не видела я Мессбауэра в таком состоянии, в каком он находился при входе в это святилище скульптора. Какие чувства владели нашим другом, хотя и не причастным к злодеяниям фашизма, – он 1929 года рождения, – однако же сыном того самого народа, который пошел вслед за Гитлером навстречу национальной катастрофе?!

Рудольф Мессбауэр был поражен, потрясен и – подавлен. Пожимая крепкую руку Вадима, он поневоле остановился взглядом на грубом и глубоком шве, несколько искажавшем левую щеку скульптора, в челюсти которого все еще сидели осколки разрывной немецкой пули «дум-дум». От смущения Рудольф замялся, начал говорить с Сидуром по-немецки, и в растерянности взглянул на меня. Тогда я впервые заметила слезы в глазах нашего друга Рудольфа Мессбауэра, великого ученого, лауреата Нобелевской премии и многих других наград и званий.

Щадя его чувства, мы с Юрой старались не говорить с Рудольфом о войне, но здесь, в этом ателье, она предстала перед нами в столь выразительных образах, что нам поневоле стало страшно при воспоминании о тех грозных событиях, которые в равной степени коснулись обоих наших народов: «Инвалид на палке» – особый вид графики на линолеуме. «Бабий яр» – фигуры, выточенные из дерева. «После войны» – тонированный гипс, безрукий и безногий прильнули друг к другу. «Война» – гравюра, изображающая беременную женщину, поверженную на землю, – ее попирает солдатский сапог. У кого не содрогнется сердце при виде всего того, что пришлось пережить миллионам и русских, и немцев?!

Понятно, что контакты моего мужа с Рудольфом Мессбауэром прежде всего лежали в сфере научных интересов, которые связывали их долгие годы. Но каким образом так произошло, что за все наше долголетнее общение с Мессбауэром мы с Юрой так и не решились обсудить с ним эту болезненную военную тему, для меня по сию пору остается чем-то странным и необъяснимым.

Сами мы постоянно возвращаемся к ней. В каждой семье сохранилось какое-нибудь вещественное свидетельство войны – медаль или орден, весточка с фронта, а может быть, и другое, страшное извещение, – тот, о ком ежеминутно все мысли, – погиб в боях за Родину. Пал смертью героя.

Разбирая архив, в очередной раз беру в руки военный треугольник тех лет, ветхий, на пожелтевшей бумаге. Со всеми предосторожностями раскрываю этот типичный треугольный конверт полевой почты. Отец моего мужа, Моисей Александрович, пишет из эвакуации дочери Елене на фронт:

«Ты писала, что живешь в блиндаже, под землей. А теперь ты пишешь, что находишься в лесу, в землянке? Есть ли у тебя теплые вещи? Наши вещи почти все пропали. Как ты питаешься? Говорят, на фронте кормят хорошо. Мы достали дрова, так что ты не беспокойся, а возвращайся скорее с Победой. Под Сталинградом мы их разгромили, и надеюсь, будем и дальше громить…»

Еще одно, каким-то чудом дошедшее до нас письмо, читать невероятно тяжело. Мой муж Юра, которому в то время исполнилось четырнадцать лет, взывает из эвакуации, где они оказались с матерью, к сестре и брату. Его сестра Лена находится в действующей армии, брат Борис работает в тылу на военном заводе.

«15. 111. 42 г. Бугуруслан. Дорогие мои! … Мы живем довольно плохо. Очень трудно материально… На сберкнижке у нас ничего нет. А жизнь очень дорогая. Придется продавать все вещи…. Мать все время страдала фурункулезом. Сейчас, кажется, прекратилось.