Флакон чувств

На углу безлюдного перекрестка под красным светом светофора целовалась пара – Флоренс на мгновение захотел столкнуть Эбигейл в кусты и убежать подальше, затеряться среди бесконечности, чтобы его никогда и ни за что не нашли, чтобы навсегда укрыться от доктора Раймса и незнакомкой, спутанной с родной сестрой… Но разве можно сделать больно этому крошечному созданию, которое плетется рядом, понурив голову, вздрагивая от холодных язычков ветра, с одним только наивным желанием: помочь? Мысль оттолкнуть девушку обожгла Эдмунда. Он почти что отскочил в сторону, на проезжую часть, зашатался трухлявым деревом на бордюре – Эбигейл растерянно следила за мужской неуклюжестью: вытащить того за рукав к центру пешеходной части что-то не позволяла. То ли мелкая обида завывала голодным волком, то ли усталость, переквалифицировавшаяся в растерянность.

– Все в порядке? – Скрыто передразнила та, когда Флоренс вернулся на пешеходную часть.

– Разумеется, просто иногда такое скверное думается.

– Например?

– Куда уходят умершие?

Внезапный вопрос оглушил девушку ударом дубинки по голове. Она никогда и не думала о том, всегда спасалась бегством, оставляя позади незакопанные могилы с теми, кто ушел в мир иной. Сложность смирения со смертью буквально переполняла ее – швы тряпичной куклы трещали от порывающейся вырваться за пределы набивки. Замкнутая невозможность, выжидающая подходящего случая, чтобы нанести подлый удар в спину, не принятая за факт и потому не отпущенная на волю, где резвятся свободой те чувства, что отвечают за человеческое счастье и несчастье, что не загоняют в то убийственное состояние, от которого веревка и мыло кажутся милыми друзьями, единственно понимающими и разделяющими взгляды. Смерть одета в своеобразную красоту, которую слепо боятся. Может, смерть и скрывает за пеленой неизвестности, свои кощунства или, наоборот, благодеяния, но, во всяком случае, она, в отличие от жизни, никогда не показывает болезни, страдания и прочие пороки… Но Эбигейл вводили в ужасную дрожь эти вечные вопросы.

– Я… Не знаю…

– И я не знаю. И умершие ничего не знают, может, и я умерший?

Грудь девушки будто бы прессом сдавили, она с трудом дышала и, тем более, говорила, а говорить следовало: молчание отталкивает с устрашающей силой, но не так, как ответы без содержания.

– Мне тяжело говорить… Но вы живой, в этом я больше всего уверена.

– А как проверить, если сомневаешься? Только попытавшись…

– Замолчите! Не смейте о том говорить! Вы… Вы и понять не можете глупость своих слов! Идиотские! Идиотские суждения! Для тех, кто кончен, кто настолько неблагодарен, кто избалован до неприличия так, что даже жизнь ему кажется какой-то чертовски дешевой некачественной игрой, – вспылила Эбигейл, остановившись и нависнув над Флоренсом. Сжатые ее кулачки побелели от злобы.

Какой-то прохожий, обративший внимание на кричащую девушку, поднимающуюся перед мужчиной на носочки, лишь, проходя мимо, помотал, закатив глаза, головой из стороны в сторону. Выслушивая, Флоренс лишь ухмылялся глупости с видом всезнающего мудреца, которого пытаются заставить поверить в неправильность заложенного фундамента мироустройства, не имея собственных теорий, но имея кажущиеся правильными доводы для опровержения.

– Вон и мой дом, – пару минут спустя облегченно выдохнула Эбигейл.

– Вы хотите, чтобы я зашел?

– Только если вы так хотите. Изначально я планировала передать вам пару книг.

Уже на крыльце, возле самой двери, Флоренс замер статуей.

– Подожду здесь.

Выходка обошлась неодобрительным взглядом, твердящим сомнения, из которых вытекают разочарования.

– Никуда не сбегу. Хотел бы сбежать – давно бы ушел, – заверил Флоренс Эбигейл, жестом предлагая той скорее зайти в дом.

Эбигейл нырнула за дверь, не закрыв ту полностью, будто бы оставляя наивное приглашение зайти в любой момент. Шаги маленьких ножек быстро затихли, и Эдмунд уединился с теменью, ночной прохладой и затишьем, транслирующим далекие жужжания моторов и редкие шаги то ли где-то поблизости, то ли на соседних улицах… Одиночество приятно покалывало в мозге, он облокотился о парапет, смотрел прямо перед собой – лишь бы куда-нибудь деть глаза – и чувствовал каждую недостающую деталь, а таких было множество. В какой-то телесной полости эхом от стенок отражалась пустота. Дискомфорт. Где затерявшийся пазл, складывающийся в общую картину личности? Где те лоскуты, что разъяренно оторвали от общего полотна и тем самым наградили его душевной уродливостью? А звезды, тем временем, какие красиво описывают гении литературы, застеснялись показываться: небо запачкалось в серости облаков.

– Вот, возьмите.

– Ваши любимые? – Девушка как-то несчастному кивнула в ответ. С ее кожи повеяло тоской разочарований. – Ну да, какие же еще можете дать.

– Это упрек?

– Нет.

– Я могла бы вынести другие, дурацкие.

– Как-нибудь в другой раз. Знаете, меня, пожалуй, не стоит провожать. Вы весь день со мной возились. Устали. Наверное. А я хочу пройтись один. Чтобы почувствовать этот вкус одиночества, как в том романе.

– И вы знаете, куда идти?