Флэшмен в Большой игре

Многие подобные вещи навсегда засели в моей памяти, но ярче всего я помню внутреннюю часть казармы, забитую ранеными, которые длинным стонущим рядом лежали вдоль стены, и буквально в нескольких ярдах от них, за наскоро сколоченными перегородками из досок и циновок — четыре сотни женщин и детей, которые провели в этой проклятой, провонявшей кровью и потом адской печи более двух недель. Первое, что поражало при входе, был смрад от крови, пота и больных, а затем уже звуки — голоса детей, крик новорожденного, ворчание стариков, порой даже смех, когда ядра падали далеко от входа; глухой гул женских голосов; неожиданный вскрик боли кого-то из раненых и резкие голоса из отгороженного занавесями угла, где Уилер разместил свой штаб. Потом уже взгляд падал на истощенные лица — озабоченных женщин, одни из которых были одеты в помятые фартуки поверх домашних платьев, а другие — так и остались в вечерних туалетах. Теперь они нянчили детей или ухаживали за ранеными. Тут же вдоль стен сидели прислонившись, сипаи, оставшиеся верными присяге, держа на коленях свои мушкеты. Какой-то штатский британец, что-то пишущий, прерываясь время от времени, задумчиво поглядывающий по сторонам, и вновь возвращающийся к своим записям. Рядом с ним — древний старик в дхоти и очках в стальной оправе, бормочущий себе под нос слова, вычитанные им тут же с обрывка газеты; изможденная девушка, зашивающая рубашку маленькому мальчугану, который ожидает, яростно отмахиваясь от мух, жужжащих у него над головой; двое офицеров в когда-то блестящих, а теперь — порванных и испачканных мундирах, мирно беседующих о разведении свиней — помню, простреленная рука одного из них была замотана разорванной рубашкой, а мундир был надет прямо на голое тело. Помню айю, ^[152]которая со смехом строила что-то из кубиков для маленькой девочки; здоровенного капрала, чистящего свою трубку; женщину, шепотом читающую что-то из Библии бледному человеку, лежащему на одеяле с обмотанной окровавленными бинтами головой, и старую, плотную седоволосую мэм-сагиб, раскачивающую колыбель.

Всех их ожидала смерть и некоторые знали об этом, но никто не жаловался на судьбу, и я не услышал ни единого слова отчаяния. Это казалось нереальным — то, с каким спокойствием они себя вели. Помню, как Мур сказал:

— Меня поражает, когда я вспоминаю, как наши женщины могли спорить и ругаться, сидя на верандах своих бунгало, а сейчас вдруг стали добрыми, как монахини. Помяните мое слово — если нам только повезет вырваться отсюда, они уже никогда не будут похожи на своих подруг.

— Вы не поверите, — говорил другой офицер, по имени Делафосс, — но они ведут себя спокойно только потому, что у них нет темы для сплетен. Не пройдет и недели после того, как все закончится — и они снова, как обычно, будут перебирать косточки леди Уилер, стоит им столкнуться с ней где-то на улице.

Все это лишь туманные воспоминания — в то время я не придавал им особого значения; не могу сказать, когда мы столкнулись нос к носу с Гарри Истом, но это было неподалеку от загороженного занавесками уголка Уилера, где я беседовал с двумя офицерами — Уайтингом и Томпсоном, а довольно симпатичная девушка по имени Белла Блэр сидела неподалеку и читала детям какие-то стихи. Похоже, я почти пришел в себя от испуга — настолько, чтобы встретить Иста с подобающим ехидством.

— Привет, Флэшмен, — кивнул он.

— Здорово, юный Скороход Ист, — спокойно ответил я. — Слыхал, ты таки дошел до Раглана.

— Да, — сказал он, заливаясь краской, — дошел.

— Тебе повезло, — заметил я, — хотел бы и я тогда пойти с тобой — но, как ты помнишь, я не мог.

Конечно, для всех остальных эти намеки были абсолютно непонятны, так что этот молодой осел вынужден был обо всем рассказать — как мы вместе спасались от погони в России и как он бросил меня, раненого (что, между нами говоря, было абсолютно правильным, так как нужно было доставить Раглану в Севастополь важные новости) и как казаки захватили меня в плен. Конечно же, ему не хватило воображения рассказать всю историю так, чтобы она звучала правдоподобно и я заметил, что Уайтинг вопросительно приподнял бровь и хмыкнул. Ист от этого запнулся, покраснел еще больше и в конце концов произнес:

— Я так рад, что тебе все-таки удалось выбраться, Флэшмен, и я… мне чертовски жаль, что тогда пришлось покинуть тебя, старина.

— Да уж, — заметил я, — полагаю, казаки были того же мнения.

— Я… Я надеюсь, то есть я имею в виду, что они… не обошлись с тобой слишком плохо, что они… — К моему живейшему удовольствию, по его лицу проскользнула гримаса откровенного ужаса: — Знаешь, это навсегда останется на моей совести… то, что случилось.

Уайтинг при этом обратил глаза к потолку, Томпсон нахмурился, а хорошенькая Белла прервала чтение, прислушиваясь.

— Да ладно, — сказал я, помолчав с минуту, — теперь-то, знаешь ли, уже все равно. — Я искоса взглянул на него. — Не бери этого в голову, юный Скороход. Зато если дело дойдет до худшего здесь, я тебяне брошу.