Флоренский. Нельзя жить без Бога!

Белый смотрел на мир под тем же углом зрения, ощущал то же, что и Флоренский, жаждал того же. Стремился к цельности и гармонии, чувствовал, что «религиозное прорвалось в сознание». Белый противостоял тому же, что претило Флоренскому. «Оказалось бытие призрачным. Глянула сквозь него чёрная тьма. Лихорадочную напряженность сменило созерцательное бездействие. Русло жизни отхлынуло в сторону. С ревом и грохотом мчалась по нём колесница пошлости», — пишет Белый в статье «Символизм как миропонимание». «Пошлость пробиралась во все щели, самый воздух был растворён скучной пошлостью. Наяву спали тяжёлым сном без сновидений — угарным», — вторит ему Флоренский. Белый стал тем другом, в котором, как в зеркале, Флоренский хотел увидеть самого себя.

Тем удивительнее и болезненнее был для него отказ поэта от вступления в «орден» друзей, в которых Флоренский видел создателей нового журнала. Робкие, уклончивые слова Белого послужили первым яблоком раздора: «Ещё не надеюсь на свои слабые силы, ещё слишком мало знаю участников (кроме Вас)»; «душой примыкаю к Вам, считайте меня искренним и преданным делу доброжелателем».

С течением времени Флоренский и Белый соберут обильный урожай раздора, и то, что изначально единило, станет отдалять их друг от друга. Но пока, в 1904 году, они братья, духовные братья, чада общего духовника — старца Антония (Флоренсова).

Золотое сердце

Келья Донского монастыря. В гостиной со страхом и с трепетом Флоренский ожидает приёма. В дальней комнате шелест страниц, негромкие слова, размеренное чтение — молитва. Мгновение тишины — и вот твёрдой поступью, в белом подряснике, в остроконечной скуфье вошёл старец Антоний (Флоренсов). Благословил гостя широким жестом, усадил в кресло, сам сел напротив.

Было в его образе что-то орлиное: поступь — полёт, благословение — взмах крыльев, взгляд — тоже орлий. Старец любил повторять: «Владыки недаром стоят на орлецах — весь мир обозревают». В своём горнем парении епископ Антоний был пастырем Вселенской Церкви, сторонился всего земного, тяготился бюрократической стороной епархиальной жизни. Молитва и просвещение стали его главными делами. Всюду, где был епископом: в Самаре, Симбирске, Волыни, Вологде, — обустраивал он семинарии и духовные училища. Будучи ректором, сам преподавал древние языки и слыл строгим учителем.

Немало за годы служения перенёс он испытаний — хулили, клеветали, доносили, — а в итоге Бог всегда являл людям непорочность владыки. Но физическое здоровье было подорвано. Уже в 1898 году, в пятьдесят лет, епископ Антоний попросился на покой в Донской монастырь. Но интерес к просвещению, науке не угас. Особенно дорог оставался пастырю греческий язык: «славянское Евангелие логичнее русского, греческое — логичнее славянского. Читайте Писание на греческом — там полнота смысла. Язык этот во времена Спасителя был общепринятым языком Палестины, и на нём мог говорить Христос и ученики Его. Европа отреклась от греческого, взлелеяла суровую латынь, а нам он дорог, нам нужен — язык нашего крещения, услышанный когда-то посланцами князя Владимира». Владыка настолько глубоко вникал в тонкости перевода и погружался в этимологию, что порой за советом к нему обращались университетские профессора-лингвисты. В своём постижении слова он будто кормил с руки орла апостола-евангелиста Иоанна: «В начале было Слово…»

Интерес к языку влёк за собой интерес к языческой античности. Владыка, как и философ С. Н. Трубецкой, видел в ней предчувствие Христа. «Древняя философия — говорил он — природная, естественная, прозрачная, а нынешняя — сплошной туман: войдёшь, сделаешь пару шагов — и уже заблудился». Познания владыки были очень широки, он никого и ничего огульно не отрицал, был готов принять всё, что спасительно для души. Он хорошо знал психологию, следил за современной литературой, отчего снискал особенную любовь интеллигенции.

Мережковский, идеолог «нового религиозного сознания», после беседы со старцем Антонием воскликнул: «Нельзя разрывать с двухтысячелетним опытом Церкви!» Поэт, толстовец Леонид Семёнов признавался: «Я не знаю, кто больше — Толстой или этот епископ». «Капризным дитя» владыки стал Андрей Белый, которого тот всеми силами пытался уберечь от морока оккультизма. Духовным сыном был Алексей Петровский — будущий искусствовед, коллекционер, лучший советский специалист по библиотечному делу, а в начале ХХ века студент Московской Духовной академии. Именно он в феврале 1904 года привёл в заветную келью Донского монастыря Флоренского.