Флоренский. Нельзя жить без Бога!

Деды отшедшие! — Деды священнослужители!
Тесной толпой шегудятся богов ваших образы,
Нитью серебряной звонкою тянете вглубь, к тайнодействиям.
Слышатся гимны священные. Клубами ладана
С синими лентами тянется дымное кружево.
Отзвуки службы идут торжествующе-праздничной,
В шёпоте листьев — бряцанья кадил огнепышащих.
Свещник сияет янтарных свечей хороводами;
Ветра дыханье пройдёт, — и закапают слёзы восковые,
Волны доносятся духа медвяного.
Вспомнить стараюсь я, деды, моленья печали и радости,
Вспомнить хочу шелест свитков и речи священные,
Вспомнить напрасно влекусь я слова боговещие,
Временем стёртые.
Тщетно усилие, деды. В какие-то дали безбрежные,
Тщетно, тоскуя, стремлюсь; ноет сердце тоской беспредельною.
Тщетно вы маните в рощи, в дубравы дубовые,
Ветер напрасно колышет брадами зелёными, старыми.

Это поэтическая генеалогия рода, поиск родовых корней на костромской земле. Флоренский прозревает предков сквозь дымку каждения, в тихом пламени церковных свечей. Прозревает пращуров во время богослужения, на котором звучат те же молитвы и песнопения, свершаются те же таинства, что и много столетий назад. Только на литургии по-настоящему осознаёшь, что у Бога все живы. Только в храме — где время не тянется и не мчится, а где его просто нет, где наступает вечность, — чувствуешь, что рядом с тобой молится весь твой род. Он и пред алтарём, и в алтаре. И те, кто у престола, тянут к тебе «звонкую серебряную нить» рода. Кажется, что их усилия напрасны, если вместе с родителями ты уже выпустил эту нить из рук. Прадеды раскрывают книги, разворачивают свитки, но в своей слепоте ты не можешь прочесть таинственных слов. И всё же зов нарастает. Он всё отчетливее, серебряная нить всё звонче, всё ощутимей, всё прочней.

Благодаря этой нити Флоренский и Троицкий ощутили между собой родство. Роды двух костромских земляков наверняка пересеклись в каком-нибудь дальнем предке. Совсем скоро друзья породнятся уже в настоящем, когда Троицкий женится на сестре Флоренского Ольге. Но их духовная связь всегда будет гораздо важнее. Пишешь портрет Троицкого, а получается Флоренский — сходство во всём: в облике, в движениях, в речах и интонациях, в интересах и устремлениях. Троицкий, как и Флоренский, — мыслитель, постоянно погружённый в книги. Порой кажется, что их стихи и письма, написанные ещё до знакомства, принадлежат одному человеку. Троицкий — кроткий, ясный, лучезарный, без «надломов». Доверчив и чист, как голубь, но при этом мудр, как змея. Каждое слово его будто сопровождает небесная музыка. Душистость лесного ландыша и прохладу горного ключа источает он. «Духом веет от него», — напишет, думая о друге, Флоренский. Троицкий из тех, кто стяжал мир в себе, и многие рядом с ним обрели спасение. Флоренскому он однажды привиделся во сне сияющим, словно Ангел-хранитель, словно огненный Архангел, и этот сон был реальнее, ощутимее и зримее яви.

Неслучайно Флоренский назовёт Троицкого «единственным другом». Это был совершенно иной род дружбы, нежели с Эрном, Ельчаниновым, Свенцицким или Белым. Это было не просто единомыслие, а духовное самопостижение. Дружба как «созерцание Себя через Друга в Боге». Дружба — ясное, незамутнённое зеркало друг для друга. Дружба, в которой, действительно, будет много зеркальных отражений — в словах, в действиях, в мыслях.

Вдвоём мы — сила

Окончив на отлично первый курс Академии, Флоренский на летние каникулы вновь отправляется в Толпыгино, откуда в последнюю неделю августа уезжает в Оптину пустынь. Ему не даёт покоя вопрос, жизнеопределяющий на тот момент выбор: «философия или Христос?». Через мудрые наставления оптинских старцев Флоренский надеется найти новые пути сопряжения науки и религии. Но не только этим влеком он в святую обитель.