Фокус

Гостиница возникла перед нею как бы сама собой, как во сне, где ты сама не очень-то понимаешь, каким образом переместилась с корабельной, например, палубы в школьный класс со шкафами, заставленными стеклянными банками с образчиками природных феноменов, среди которых есть и заспиртованная крыса с кривым безнадежным оскалом, точь-в-точь как у учительницы истории. Гостиница была совсем простая, из тех сетевых заведений, чья главная гордость состоит, кажется, в умении заставить путешественника забыть о том, что он проделал немалый путь и оказался в другом месте: куда бы ты ни поехал, тебя встретят тот же овсяного цвета диванчик, те же бирюзовые леденцы в глубокой плошке, тот же плоский, лишенный ворса ковер и гель для душа, работающий по совместительству шампунем. М. вошла туда, словно родилась для того, чтобы тенью скользить по извилистым коридорам и заставлять отзывчивую кофеварку гудеть и сочиться черным зельем; она сама не заметила, как регистрировалась и чем платила, так ей хотелось поскорей оказаться наверху и лечь навзничь, чувствуя, что доехала наконец. Но она не забыла спросить у портье, не найдется ли у них тут зарядного устройства взамен утраченного – хотя почему-то нисколько не удивилась, услышав в ответ, что гости разобрали все зарядники и взять их негде. Все происходило сегодня так, как долженствовало быть, и молчащий, как полынья, телефон М. был, видимо, одним из необходимых условий.

С широкой кровати, где она лежала сейчас, было видно, что еще совсем светло, и в этом не было ничего удивительного: темнеть и не должно было, день все длился и даже удлинялся телескопически, его незанятый объем можно было заполнить как пожелаешь; другое дело, что у нее не было никаких желаний, ни отчетливых, ни даже нетвердых, как запах или шорох. Если повернуть голову влево, от окна, была видна нехитрая гостиничная графика, только рамка и придавала ей некоторую солидность – над чахлым столиком висел натюрморт, восковые лилии в дутом пузыре, состоявшем из стекла и воды, на ближней стенке пара игривого вида дельфинов с утиными носами. Совсем недавно кто-то рассказывал М. о дельфинах нечто занятное, она обещала себе это проверить и разъяснить, но опять не хватило сил. Если верить собеседнику, дельфины были на самом деле почти собаки: звери, почти не отличающиеся от тех, с кем мы видимся каждый день, если не брать в расчет принципиальное решение, принятое ими когда-то. Оказывается, среди водных существ, выбравшихся когда-то на сушу, были и те, кто позже позволил себе передумать – и, помыкавшись какое-то время на земле, с нами, сменив жабры на легкие и подышав трудным надводным воздухом, решил повернуть обратно, назад, домой, на глубину. Оказывается, так можно было поступить, и даже М., уверенной, что никакого домой нет и не бывает, этот пример двойного превращения – сперва в одно животное, потом в другое, почти не похожее на то, с чего все начиналось, – казался почти утешительным. Получается, можно было принадлежать к обоим мирам сразу, выпрыгивая и зависая между водой и воздухом и не помня уже, кем ты была когда-то. В случае М. беспамятство было бы решительно невозможным, но мысль о том, что есть на свете удачливые особи, которым удалось так радикально изменить свою природу, смутно ее ободряла.

Хотелось есть, вставать не хотелось. То, как она лежала сейчас поверх покрывала, было составной частью возникшего в гостиничном номере порядка, учитывавшего и две пары обуви, аккуратно поставленные ею носами к стенке, и белые рубашки, висевшие на плечиках за закрытой дверью шкафа, и три книги, уложенные в стопку на дальней тумбочке, словно она собиралась жить тут долго и читать по ночам. Можно даже было считать, пожалуй, что и сама комната, в которой М. находилась, была чем-то наподобие ящика чужой тумбочки, и в нем, в ящике, было чисто и прибрано, содержимое четко организовано, расположение предметов отвечало смыслу, ничто не выбивалось из общей гармонии, смущая душу кривизной угла или внезапной дырой в непредвиденном месте. А вокруг-то тумбочки все состояло из таких дыр и зияний, страшных завихрений материи, страха и трепета, стыда и вины, смерти и гибели, смерти и гибели, повторила она в уме, над которыми у нее не было ни малейшей власти. Но здесь, в ящике, который можно задвинуть, ей была отпущена вроде как передышка, и она собиралась во что бы то ни стало ею воспользоваться.

Так лежала она довольно долго, потом поднялась одним рывком, сама удивляясь тому, что обмякшее тело ей еще повинуется, и спустилась вниз, к стойке портье, и взяла у него карту города Ф. со всеми его улицами, а бессильный телефон оставила, где был, как зонтик, когда дождя не предвидится.