Фокус

М. стало совестно, словно ее застали за чем-то неприглядным, – тем более что она хорошо знала, что будет еще вспоминать заколки и подбородок. Как-то они успели уже укрепиться у нее в мозгу, бывает так, что чужой облик тебя пленяет – не то чтобы совершенством, но скорее комбинацией несовершенств, делающих постав головы или узкие лодыжки в россыпи бледных веснушек чем-то вроде занозы, которую никак не удается вытащить из мыслей. Это чувство, очень ей знакомое, вряд ли называлось желанием, ее вовсе не тянуло оказаться с вот этим мужским существом наедине в гостиничном номере. Но ей бы хотелось смотреть на него и дальше, как на оленя или кролика, который сидит в низкой траве и косит на нее огромным глазом – только, когда речь идет о людях, пристальный взгляд становится разновидностью прикосновения, и становится стыдно, если твое внимание заметят и начнут истолковывать. Кроме того, она читала где-то, что в доисторические времена, в кромешной прародительской тьме, когда зрение только возникало и училось себя сознавать, оно было прерогативой хищников. Их глаза, не вполне оформившиеся еще, реагировали на чужое движение, силились различить очертания удалявшейся пищи; обольстительный объект надо было догнать и обглодать его до костей. Интерес к чужим лодыжкам, получается, роднил ее со зверем, ей тоже хотелось зачем-то бежать за ними следом, хотя она нисколько не претендовала ни на слияние, ни на поглощение, и ее внутренний зверек мог бы по праву считаться травоядным, если бы неуместные желания не выдавали его иногда.

Однажды в осеннем лесу М. видела, как городская, непривычная к загородной жизни собака поймала вдруг землеройку, прижав ее лапами к земле так, что той было уже никуда не деться. Проделав все это ловко и технично, собака пришла вдруг в недоумение, в отчаяние почти и стала лаять с привизгом, призывая на помощь хозяйку: она понятия не имела, что с пойманной добычей делать, и рада была, когда ее оттащили. Что-то в этом роде, подозревала М., случилось бы в подобном случае и с нею самой.

Ей, конечно, нравились уличные фотографии, где незнакомых людей изымали из их неведомой жизни и переносили на бумагу с тем, чтобы беспрепятственно разглядывать; но это всё были изображения, подобья. И она читала про французскую художницу, сделавшую преследование случайных встречных, можно сказать, своим ремеслом, так что ей удавалось и скользить за ними по парижским переулкам, оставаясь незамеченной, и собирать на некоторых что-то вроде досье – все это безо всякого любовного интереса, из чистого желания видеть, что будет дальше. М. и сама могла бы увязаться невесть куда за балетками сливового цвета или небрежно уложенными рыжими волосами, и скорее всего, все это кончилось бы катастрофой, утерей телефона и чемоданчика, а потом и полным небытием, как в той немецкой книжке. Но как подумаешь, что человек, за которым идешь, может вдруг обернуться, остановиться и грозно спросить ее, что ей от него нужно и по какому праву она идет за ним шаг в шаг, – становится так неловко, что впору окаменеть.

Бывало и такое, и нередко: она шла себе, куда ей было надо, пока не понимала, что совершенно неинтересный ей прохожий довольно долго уже идет впереди, сворачивает снова и снова ровнехонько туда, куда лежит ее путь, – и тут ей становилось так тягостно, словно она действительно за ним следит все это время, словно и он уже это понял и вот-вот повернется к ней всем корпусом и потребует объяснений. Нет, чувство стыда, с которым она, кажется, родилась, исключало всяческое легкомыслие и фривольность и делало ее поведение вполне безопасным для окружающих, и так оно было все эти годы, в этой стране не больше, чем в той, где она появилась на свет.

Толпа же текла своим путем, огибая цветочный ларек с подсолнухами, прилавочек с кренделями, и так до самой вокзальной площади, где все эти люди, не исключая и того, с заколками, устремились куда-то направо, против часовой стрелки и за угол, а М. бочком выбралась на берег и встала в сторонке, у стоянки такси. Она полагала почему-то, что ее будут ждать, как в аэропорту, с табличкой и фамилией, и толком не знала теперь, что делать дальше. Машин было немного, четыре обыденных желтых и одно иностранное, другого цвета и фасона. Это, видно, и был фестивальный посланец, сложивший руки на руле с безучастным видом, словно ему до нее не было дела. Но писательница, твердо намеренная добраться, наконец, до цели, распахнула дверцу и назвала свое имя, и водитель радостно закивал.

Ну и куда мы едем, спросил он, когда они свернули на соседнюю улицу, словно не знал куда. Я думала, вы в курсе, ответила М. жизнерадостно. Меня ждут в городе О., на фестивале, в восемь вечера у меня выступление. Путь неблизкий, сказал таксист, постараемся успеть.