Фокус

Ощущение постоянного падения – словно то ли ты прозрачная, то ли предметы и люди вокруг тебя, и ты проваливаешься сквозь них все глубже и глубже, не переставая улыбаться и извиняться, – стало для нее теперь если не привычным, то естественным, и ей стоило труда вспомнить, что когда-то было по-другому. Возможно, следовало это движение как-то остановить, обрести, как говорится, почву под ногами, но трудно было думать об этом всерьез, тем более что откуда ей, почве, было бы здесь взяться. Человек совершенно утратил контроль над своей биографией, сказал много лет назад о ком-то ее любовник, а она тогда хмыкнула в ответ в том смысле, что да, надо держать свою биографию в руках и не давать ей вывернуться и начать чудить.

Там, где она теперь жила, было, как мы уже знаем, озеро, а над озером, на мосту, лежали спинами друг к другу большие каменные человекозвери. Про сфинксов известны доподлинно, в общем-то, две вещи: что они всю жизнь напролет разгадывают в уме всевозможные загадки, и еще то, что, если не умеешь им в этом помочь, звериная натура побеждает и они съедают собеседника живьем, как кошка мышку. Но ни в чем таком нельзя было их заподозрить, глядя в эти прекрасные каменные лица, обращенные к М. с выражением грустного достоинства и даже нежности, бог весть куда и на кого направленной. Волосы их были увиты лентами, груди обнажены, причем у одной соски были обведены водостойкой краской, левый белой, а правый синей. Каменные животные и не пытались скрыть своей зверской природы, хвосты были голые, мускулистые, с кисточкой на конце, а руки от кистей и выше покрыты жесткой неприглядной шерстью. Та собака, о которой мечтала писательница, безусловно, облаяла бы их с первого взгляда, потому что их двойная сущность внушила бы ей подозрение в том, что они, тихие на вид, способны на что угодно. Но, возможно, именно поэтому у М. не было собаки – она и сама не была больше уверена в собственной однородности: и слова, и мысли, и, кто знает, поступки могли ее в любую минуту подвести, и она проявила бы собственную чудовищную суть. В конце концов, думала она, несмотря на годы, проведенные в брезгливой ненависти к зверю, она жила с ним сколько себя помнила, то ли в одной клетке, то ли у него в брюхе, как Иона во чреве китовом, и почти не знала времени, когда зверя бы не было рядом. Не могло ли это означать, что она была его порождением, его уменьшенной копией – одной из миллионов тех, кто на вид грустен и нежен, но только и ждет минуты, чтобы выпустить когти и зубы и сожрать того, кто не ответил тебе взаимностью? Мысль эта так укрепилась в М., что она иногда ловила себя на том, что изучает в зеркале свои руки: не начала ли пробиваться понемногу рыжая шерсть пониже локтя.

Поезд и так плыл медленно, как во сне, да еще и останавливался на каждой станции, и выходили из него больше, чем входили. На полустанках неистово цвели неведомые кусты, похожие по виду на бузину, но перекипавшие вместо белого багровым, пышной пивной пеной, сползавшей по зелени вниз, почти к самой земле. Попадались агитационные плакаты, призывавшие к осторожности, старые, словно в этих краях их не меняли с семидесятых годов, когда М. была маленькая и разглядывала на пригородной станции точно такие же, с померкшими яркими красками и человеком, падающим с перрона под поезд спиной вперед. В какой-то момент М. увидела именно этот плакат или его точную копию, брата-близнеца, и на минуту ей показалось, что сложный сон почти кончился и она сейчас едет на дачу, уменьшаясь на ходу до своих десяти, восьми, пяти лет, и что там ее давно ждут.

Тут она поняла заодно, чтó ей так претило в мысли о походе в музей: когда-то давно она читала рассказ про человека, летней грозой загнанного в провинциальный музей с его скульптурами и заунывными окаменелостями. Экспозиция, однако, оказывается западнёй, залы и помещения множатся или даже размножаются неостановимо, как взбесившаяся биомасса, до конца анфилады невозможно добраться, сверху нарастают новые этажи с колыхающимися завесами, мертвыми корпусами роялей и километрами масляной живописи, к ним прибавляются, как теперь сказали бы, пространственные инсталляции с неживыми прудами и искусственными туманами, и все это кишит людьми, как тот свет, где встречаются все и каждый, – да по всей видимости, им и является. Не помню уж, как герой выбирается на волю, где наконец безлюдно и зябко, под ногами подкисший снег в черных пролежнях, пахнет темной водой, фонари какие-то необычные и слишком знакомые. А это он, как в кроличью нору, провалился и вывалился куда не надо – домой, на родину, но не ту, что в памяти, а самую настоящую, с расстрелами и лозунгами, где его вот-вот съедят ни за грош. И так, думала М., может случиться с каждым, кто хочет вернуться в это самое домой, в теплую утробу, на дачу с занавесками в яблоках, сбросив, как груз, лишнюю, обременяющую память. Лучше уж ехать в город Ф., а оттуда еще куда-то.