Фотограф

– Нет. Не насрать, – так же тихо ответил я, продолжая сдавливать в кулаке его яйца. Он скрипел зубами, слабо ерзал на месте, но не орал, хотя я знал, что ему больно. Ну, сам виноват. Я сдавил сильнее и испытал удовольствие, когда руке вдруг стало тепло, а мажор покраснел и перевел взгляд вниз. Он обоссался, и его моча стекала с моей руки на пол вагона. Я никогда не был брезгливым, но сейчас мне стало противно. Противно от того, как меняется человек, наполненный говниной, когда встречает противника сильнее, чем он сам. Приблизив губы к его уху, я раздраженно прошептал, почти выплюнув слова: – Съебал отсюда, чмо!

– Спасибо, – тихо бросил бродяга, когда я сходил за его портфелем и, положив его ему на колени, снова плюхнулся на свое место. Сосед достал из кармана горсть одноразовых салфеток и, улыбаясь, протянул мне, но я отказался, мотнув головой.

– Вытер об его дешевый пиджак, – пояснил я, поднимая над головой левую руку. – Не трать на меня салфетки. Самому пригодятся.

– Люди бывают злыми, но добрых больше, – кивнул бродяга, убирая салфетки обратно в карман.

– Видать, мы по разным рельсам катаемся, – усмехнулся я и поднял бровь, когда сосед протянул мне руку.

– Спасибо. Меня Джо зовут, – он сконфузился и попытался было убрать руку, но я успел её пожать, и на лице бродяги возникла гримаса облегчения.

– Адриан, – буркнул я и только сейчас обратил внимание на его руку, которую он положил на портфель. Рядом с большим пальцем, ближе к запястью, я увидел почти расплывшуюся татуировку. Что-то вроде римской цифры и знака «плюс». Он, проследив за моим взглядом, улыбнулся.

– Это группа крови.

– Знаю, – кивнул я. У моего приятеля Эгги была похожая. Сделал, когда служил в армии. Я же на армию клал хуй, потому что на тот момент был пацифистом. – Ты был солдатом?

– Был, – поморщился он, но тут же улыбнулся, словно не хотел смотреть на мир без улыбки. – На войне зла больше.

– Как сказать. Там убивают, потому что приказали, а здесь, потому что хотят.

– Не все плохие, Адриан. Даже тот юноша…

– Уебок, – перебил его я. – Вещи надо называть своими именами. Он – уебок. Мало того, что гребаный нарцисс, так еще и паленые шмотки носит. Фальшивый, как и его «Луи Виттон».

– Все хотят красивой жизни. Он не исключение.

– Я не хочу. Меня почти устраивает моя, – усмехнулся я, посмотрев на бродягу, но почему-то смутился, вновь столкнувшись с его голубыми глазами. Они словно в душу проникали. Видели её такой, какой и мой фотоаппарат видит другие души. – Скажи мне. Все бродяги – в душе философы? Куда ни глянь, везде сидят бродяги, философствующие о жизни.

– Я не бродяга, – нахмурился он, из-за чего мне стало неловко. Мне редко бывает неловко. Я конченый похуист, но тут аж мороз пробрал от его взгляда. – У меня есть дом.

– А чего ты тогда так одет? – спросил я ехидно, стараясь скрыть свою неловкость грубостью. – «Конверс» и «Оксфорд» как-то не сочетаются, дружище.

В этот момент с Седьмого спала маска. Маски всегда спадали с людей неожиданно, и мне надо было поймать этот момент, чтобы сделать снимок их души. Сейчас мой фотоаппарат лежал на дне рюкзака, и я пока не собирался его доставать. Там уже есть фотографии пухлогубой сучки, и боль я почти не чувствую, поэтому нет нужды щелкать лишний раз. Но его настоящее лицо. Оно было другим. Почти не изменившимся. Грустным. Усталым. Но почти таким же, каким я его видел. В нем не было говнины. Ну может, самую малость.

– Я… э… – он замялся, – обещал кое-кому.

– Обещал, что будешь ходить в разной обуви? Ну, твой выбор, что тут сказать. Однажды я продул в карты и должен был расплатиться желанием. Пришлось отлизать шлюхе. После этого я в карты не играю, – ответил я.

– Невкусная оказалась? – спокойно спросил он. Я оторопело уставился на него, переваривая сказанное. Уголки его губ чуть дрогнули и медленно поползли наверх, и секунду спустя мы оглушили вагон своим смехом. Отсмеявшись, я посмотрел на Седьмого по-другому. Мне хотелось его сфотографировать. А еще хотелось узнать, что же за обещание он дал. Не каждый день увидишь человека, на одной ноге которого «Конверс», а на другой дырявый «Оксфорд».

– Ты пьешь? – спросил я. Он чуть помялся, вздохнул и с трудом кивнул. – Выходим на следующей. Тут неподалеку есть хороший бар и пиво у них отменное.

– У меня… – он покраснел и зачем-то похлопал себя по портфелю.

– Забей. Угощаю, – я хлопнул его по плечу и поднялся со своего места. Седьмой, чуть подумав, присоединился ко мне, все так же прижимая к себе кожаный портфель.

Спустя полчаса мы сидели в баре у старого Уэйда, неспешно потягивали холодный «Гиннес»[16] и молчали. Я молчал, потому что смотрел на нового знакомого. Смотрел, как он делает глоток, зажмуривает глаза и блаженно улыбается. Я и сам любил «Гиннес», но редко заходил к Уэйду, не желая привыкать к хорошему. Но Седьмой почему-то напомнил мне о простых радостях жизни. Так, как он, пиво еще никто не пил на моей памяти.