Фотограф

– Знаешь, это первая пинта за пятнадцать лет, – тихо сказал он, отодвигая опустевший бокал в сторону. Я поднял руку и попросил повторить, но Седьмой покачал головой и мягко меня перебил. – Мне хватит. Ты и так слишком добр ко мне.

– Брось. Первая для вкуса, вторая для удовольствия.

– Сожалею, но откажусь. Я не зря отказался от спиртного. Я обещал… – он снова замялся. Маска снова спала, оголив настоящее лицо души. Снова мне стало неловко.

– Нет, так нет. Я не заставляю. Уэйд, сделай мне еще пинту[17].

Бармен, косо глянув, кивнул мне.

– Еще одну и все. Обещаю.

Прошлый раз, напившись «Гиннеса» Уэйда, я сцепился с какими-то парнями в баре, и они меня хорошенько отпиздили за углом, когда я вышел. Именно отпиздили, а не избили. Избивают – это когда ты отлежишься час, потом поднимешься, доковыляешь до дома, день отлежишься, и готово. Живи дальше и радуйся. Со мной все было по-другому. Куда хуже. Поэтому-то Уэйд так косо посмотрел, но вторую пинту выдал по старой дружбе. Хороший мужик. Хоть и со своей говниной.

– Я много обещаний нарушил, – Седьмой заговорил, заставив меня отвлечься от мыслей. – А это… это не хочу. Не могу.

– Не оправдывайся, – буркнул я. – Не все способны держать слово. В этом мире оно нихуя не весит. Видел я таких, кто клялся жизнями своих родных и через пять минут срал на клятву. Не оправдывайся.

– Спасибо, – кивнул он, с теплотой на меня посмотрев. – Сначала я подумал, что ты… как тот юноша в метро.

– Не. Я тот еще гондон, но просто так никого не задираю, – улыбнулся я. – Да и как тебя задирать при такой шикарной обувке-то?

– Это для дочки, – взгляд Седьмого снова потеплел. – Мы с ней как-то договорились, что я сменю свои туфли на «Конверсы». Она их любила. У нее их столько было. Синие, черные, красные, желтые, в пятнышках, с единорогами и черепами. Каких только не было, – его глаза заблестели и он, кашлянув, мотнул головой.

– А почему только один «Конверс»? – спросил я.

– Жене я тоже обещал перейти с «коркоранов»[18] на туфли и стать обычным человеком. Но армия так просто не отпускает, – он искоса взглянул на пачку сигарет и, задав немой вопрос, получил кивок в ответ. Потянулся, взял сигарету, чиркнул зажигалкой, с наслаждением вдохнул дым и тут же выпустил его с диким кашлем. – Прости…

– Тоже пятнадцать лет не курил? – усмехнулся я, потягивая «Гиннес». Приятный сумрак в баре, отсутствие посетителей, меланхоличный Уэйд, скучающий за стойкой, – все это так сильно контрастировало с моим обычным распиванием спиртного, что на миг я задумался. Но голос Седьмого, снова заговорившего, отвлек от мыслей. Маска давно ушла с его лица. Он оголил душу мне, и я не мог поступить с ним по-свински. Должен выслушать его монолог. Или исповедь. Скорее всего второе. Не зря руки у Седьмого трясутся и глаза блестят сильнее обычного.

– Я не знаю почему, но мне кажется, я должен… нет… хочу тебе все рассказать, – голубые глаза жалят, но в них нет того холода, которым меня обдают модели на фотосессии. Нет в них и мороза, которым меня любит мучить Он. В них ебаная правда. Та, которую я люблю. Тяжелая, чистая правда. Я догадывался, что виной всему фотоаппарат в рюкзаке. Его подарок. Люди сходят с ума, если он рядом. Даже самые стойкие не могут удержать маску. Они срывают её. На миг, на минуту, на час. Но Седьмой снял её добровольно. А может, и вовсе никогда не носил. Все осталось по-прежнему. Все стало по-другому.

– Если хочешь, – тихо ответил я. – Я тебя не заставляю.

– Знаю. Хочу, – слова вылетают из него с трудом, но потом, как всегда и бывает, правда начинает литься изо рта, как говно из раздолбанной жопы педераста. Обильно и быстро.