Фотограф

– Она умерла через полчаса на моих руках. И не переставая благодарила нас. Благодарила меня на каком-то чудовищном английском, но я понимал её. Я понял бы её без слов. Её глаза говорили красноречивее, чем опухший язык. Она улыбнулась, попросила стакан воды, дождалась, когда я принесу его, и ушла. Я плакал, но меня никто не обвинял в трусости. Даже хирург, суровый мужик лет сорока, мой ровесник, понимающе кивнул и вышел из операционной, залитой её кровью, мочой и моей блевотиной. А я плакал. Плакал не стесняясь. После этого начался Ад. Ад, который я заслужил. Каждый день я сталкивался с кровью и болью, но не причинял её, а пытался убрать. Иногда удавалось, иногда нет. Иногда это были наши парни. Иногда не наши. Старики, дети, мужчины, женщины. Каждого задевало в этой мясорубке. Я видел, как пьет хирург. Видел, сколько он пьет и не пьянеет. Он и мне предлагал, орал на меня, когда я отказывался, но я видел все это дерьмо трезвыми глазами. Три года я провел в этой стране. Можешь, представить? Вокруг меня менялись люди, небо над головой, языки, но что-то оставалось неизменным. Руди, тот хирург. Толпы раненых. И моя боль, не утихающая ни на минуту. Но мне все же полегчало. Немного. Когда я видел, что человек, которого мы оперировали тридцать часов, выкарабкивается и идет на поправку, то боль утихала. И я спокойно сидел на бревне за палаткой, смотрел на небо и пил чай. Крепкий, черный, как глаза той девушки, горький, как моя сраная жизнь. Я вернулся в Лондон другим. Изменившимся, но в душе был тем же калекой, не способным себя простить. Я не смог простить себя. И никогда не прощу. Как видишь, – он задрал ноги и, улыбнувшись, показал мне свою нелепую обувку, – я выполнил обещание. Я ношу «конверсы» и «оксфорды», как обещал моим девочкам. Я не стригусь, экономлю на еде и воде, поэтому меня принимают за бродягу, но я не бродяга. Я – животное, которое хочет искупить ту боль, что принесло. Каждый вечер я ношу девочкам цветы. Сегодня тоже понесу. Поужинаю с ними. Почитаю дочке сказку. Поговорю с женой. И пойду спать. Я живу недалеко от них. Там мой дом теперь. Там он и останется, пока смерть не сжалится надо мной и не позовет за собой во тьму. Знаешь, как меня местные зовут? Плачущий Джо. Каждый раз, как я прихожу к девочкам, то не могу сдержать слез. Я реву там, как гребаный псих. Хотя, я, наверное, и есть псих. Псих, который уже давно никому не делает ничего плохого. Но мне уже пора. Спасибо тебе, что выслушал. Мне пора к моим девочкам. Они ждут, а я не опаздываю. Чем я могу тебя отблагодарить за доброту? – он улыбнулся и тут же нахмурился, когда я достал из рюкзака фотоаппарат и принялся возиться с настройками. – Что ты хочешь делать?

– Хочу сделать твой портрет, – тихо ответил я и слабо ему улыбнулся, чтобы успокоить. – Не переживай, твою историю буду знать только я. Считай, что эта фотография будет благодарностью.

– Но мне надо привести себя в порядок…

– Не надо. Будь собой, а не тем, кем ты был когда-то, – отрезал я и, чуть сместившись вправо, освободил место для заходящего солнца, которое мягко осветило измученное лицо Седьмого. Задержав дыхание на выдохе, я нажал на кнопку и потом еще раз, чтобы снимок был резким наверняка. Затем, выключив камеру, посмотрел на бродягу. Он так и сидел без маски, смотрел в окно, словно забыв обо мне, грустно улыбался и качал головой. Я поднялся со стула и бросил на стол несколько смятых купюр и помахал рукой довольному Уэйду. Бармен до сих пор не верил, что я спокойно и без скандалов покину его заведение. Седьмой тоже поднялся. Молча. Он расстегнул портфель и, чуть покопавшись в нем, достал маленькую фотокарточку, которую протянул мне. Улыбнулся, смутился, покраснел и робко произнес:

– Мои девочки. Лайла и Мегги.

Я посмотрел на фотографию и тоже улыбнулся. У девочки со снимка были глаза отца. Такие же голубые, только чуть потускневшие из-за полинявшей фотобумаги. Сам он расположился по центру. Молодой, подтянутый офицер, еще не искушенный той жаждой, испортившей его жизнь. Он улыбался, смотря в камеру. Улыбалась и его жена. Миловидная блондинка Лайла. Они были счастливы, и от фотографии так и веяло теплом, что мне даже стало жарко. Я вернул ему фото и, чуть подумав, протянул руку. Он осторожно пожал её, словно не веря в это и, сконфузившись, отвернулся. – Спасибо.

– И тебе спасибо. За искренность, – кивнул я, закидывая рюкзак за спину. Затем, развернувшись, я вышел из бара. Закурил сигарету. Посмотрел на небо и отправился домой. Моей обработки ждали два портрета. И начать я решил с фотографии Седьмого. Тогда я еще не знал, как удивлюсь, увидев его портрет без обработки в Фотошопе.