Фотограф

Придя домой, включив компьютер и взяв из холодильника холодное пиво, я первым делом открыл raw-фото Седьмого. Вся нужная информация была занесена в блокнот, и я знал, что даже если забуду его имя, оно будет в блокноте и никуда не денется. Но увидев фотографию, я минут пять пялился на экран, не желая верить в то, что видел. Седьмой был нормальным. Тот самый человек из бара, рассказывающий свою историю. Я видел его подернутые дымкой голубые глаза, перебитый нос, спутанную бороду и нечёсаные волосы. Он был нормальным. Из говнины выделялась лишь пара противных прыщей на щеке и лбу, грязно пятно под глазом и влезший в кадр Уэйд. Уэйда из говнины я просто отмел, списав на собственную криворукость. Его расплывчатый силуэт я редактировать не собирался, поэтому просто выделил его «лассо»[19] и залил область с учетом содержимого. И Уэйд исчез, словно его никогда и не было на этой фотографии. Но Седьмой… Я не знал, почему его фотография оказалась нормальной, а Он проигнорировал визит ко мне сегодня или же просто посмеивался где-нибудь вдалеке, не желая отвечать на вопросы. Мотнув головой, я стиснул зубы и сел за компьютер. Седьмому нужно подправить душу. Убрать говнину и дать ему то спокойствие, которого он так отчаянно желал. Свои грехи, какими бы они ни были, он давно искупил. Если он в это не верил, то верил я. И моя вера была сильнее и важнее, чем его в данный момент.

На самом деле особая ретушь не потребовалась. Почему-то женские портреты сочились говниной сильнее, чем портрет этого раскаявшегося убийцы. Я не знал почему, а Он меня не просветил на этот счет, поэтому пока оставалось только удивляться. И работать. Я убрал красноту из глаз Седьмого, вернул в них блеск и тот яркий голубой цвет, который меня удивил. Затем чуть приподнял уголки губ, чтобы улыбка вышла не такой страдальческой, и подтянул овал лица. Выбившиеся волоски я удалил, осветил его лицо сильнее, и передо мной сейчас был портрет того самого мужчины с фотографии, которую он мне показывал. Только тут он стал старше и мудрее, а та боль, что изначально была во взгляде, исчезла без следа. И я надеялся, что она как можно скорее исчезнет из его жизни.

– Удачи тебе, Джо, – я поднял пиво и легонько стукнул горлышком бутылки по монитору. – Пусть твои демоны тебя наконец-то оставят.

Он хотел, чтобы я делал выбор? Вот он, мой выбор.

Я включил интернет-радио, по которому крутили какой-то попсовый британский панк, откинулся в кресле и вспомнил о той пухлогубой девице, которая была первой. Вспомнил, послал её подальше и закрыл глаза. В мыслях все еще витали обрывки истории Седьмого, и я ждал, когда они окончательно исчезнут.

Глава пятая. Воробушек

'Cause we are the ones that want to play

Always wanna go but you never wanna stay

And we are the ones that want to choose

Always wanna play but you never wanna lose

System Of a Down – Aerials

Детей я тоже не люблю. Чаще всего мне попадаются крикливые, избалованные и наглые уроды, заключенные в детском теле. Они манипулируют взрослыми, придумывают больным и воспаленным мозгом такое, на что даже конченый псих не способен, и ведут себя омерзительно. Но в самом начале своего пути я иногда брал заказы на детскую съемку. Их портреты, чаще всего, не требовали глубокой обработки, да и говнины в них было меньше, чем у взрослых. Все эти крики, истерики и невыносимое поведение были масками. Взрослые носили маски холодной безучастности, а дети, наоборот, надевали маски, привлекающие внимание. Яркие, красочные и до блевотины надоедливые. Впрочем, исключения тоже были. Например, Воробушек. Десятая в моем списке.

Я не помню её лицо. Только глаза. Наверное, Его рук работа, раз я помню глаза. Обычно я вообще лиц не помню, но тут Он словно посмеялся надо мной и, вычистив из памяти все детали, вплоть до имени, оставил только воспоминания о глазах. Но у меня есть блокнот, и там записано её имя. А еще прозвище, которое я ей дал. Воробушек.

Она была маленькой, тихой и хрупкой. Только глазищи были огромными. Два бездонных колодца орехового цвета с восторгом и удивлением смотрели на мир. Она была тихой, а её мать была громогласным чудовищем, от ора которого у меня разболелась голова.

– Справа её не снимай, – приказала её мать, заставив ребенка вздрогнуть от громкого голоса. – Сверху, но не сильно. И старайся левую сторону лица больше захватить.

– Может, я, блядь, сам разберусь? – поморщился я, когда её крик вырвал из моего мозга пару извилин и, распрямив их, воткнул обратно, причинив боль.

– С ума сошел?! Не смей ругаться при ребенке! – заорала она. Я посмотрел на девочку, которая с ужасом и страхом взирала на мать, а потом улыбнулся ей и, получив улыбку в ответ, оттащил мать в сторону и, приблизив губы к её уху, зашипел: