Франко-прусская война. Отто Бисмарк против Наполеона III. 1870—1871

Париж был первым крупным городским сообществом, испытавшим на себе вызванные войной лишения: нормирование провианта, полную и всеобщую регламентацию жизни, что предстояло пережить в XX веке очень многим столицам и городам Европы. Эти тяготы из месяца в месяц становились все более ощутимыми по мере сокращения продовольственных и топливных норм. Правительство почти не принимало мер по регулированию потребления. Зерно было реквизировано, и забой рогатого скота был поставлен под контроль, а в начале октября было введено нормирование мяса. Но продажа хлеба, хотя его качество ухудшилось, оставалась ненормированной до самых последних недель осады. Цены на все продовольственные товары быстро росли, так что городская беднота оказалась перед угрозой голодной смерти. Стада крупного рогатого скота и овец, пасущихся в Буа-де-Булонь, таяли, как сугробы летом, и правительство стало агитировать за конину, чтобы уложиться в рацион. Нет сомнений в том, что предусмотрительные парижане увеличивали запасы продуктов до введения нормирования продовольствия, а дорогие рестораны по-прежнему предлагали то, что и в мирные времена. Крысы и кошки подавались в качестве блюд в богатых заведениях, скорее par bravade de dilettantisme, в меню самых знаменитых ресторанов фигурировали блюда из мяса животных из Jardin d’Acclimatation — зебры, яка, слонов, верблюдов, – отправленных на убой, что скорее диктовалось соображениями привлечь к себе в заведения оригиналов, но никак не насущной необходимостью. Но для большей части населения отдельные продукты вследствие высоких цен были не по карману. Свежие овощи и молоко исчезли, мясники вовсю сбывали в бедных кварталах кошатину и собачатину. Очередь, этот повсеместный символ тотальной войны, стала неотъемлемой частью парижской жизни. Городские помещения не отапливались по причине острой нехватки топлива, улицы не освещались из-за экономии газа, и все сильнее и сильнее ощущался голод. Романтичный энтузиазм первых недель, когда все расхаживали в пошитой своими руками форме добровольцев с винтовками, шумно демонстрируя патриотизм в театрах и кафе, постепенно сошел на нет. Кафе понемногу закрывались из-за введенных правительством ограничений, и население только и думало о том, где и каким образом раздобыть поесть, чтобы не умереть от истощения.

В армии нехватка еды не ощущалась столь остро. Армейская карточная система функционировала отдельно от гражданской, и достаточно неплохо. Национальная гвардия получала неплохие пайки от правительства, кроме того, еда предоставлялась и безработным. Но, как это всегда бывает, сильнее всего от нехватки продуктов питания страдали женщины из нижних социальных прослоек: именно они стояли в многочасовых очередях у продовольственных магазинов, именно они воровали молоко для детей, именно они соглашались на любую работу, лишь бы прокормить семью, ибо мужчины не всегда об этом заботились. Число уголовных дел по обвинению в воровстве, грабежах непрерывно росло, а к концу года многочисленные толпы сносили деревянные ограды, спиливали деревья, столбы – одним словом, все, что можно было сунуть в печку для растопки, и полиция не предпринимала ничего, чтобы остановить их. Гнев парижан против захватчиков смешивался с мрачным гневом на собственных правителей, и вряд ли этот гнев улетучился бы тотчас же после заключения мира.

Как правительство, состоявшее в основном из доктринеров-либералов, справлялось с ситуацией, требовавшей в значительной степени государственного контроля? Их беспомощность перед лицом требований, удовлетворить которые было выше их сил и способностей, пробуждала в населении недовольство, а в стане левых просто ярость. Атаки прессы не прекращались, они пестрели постоянно повторяемыми требованиями прибегнуть к методам и средствам Коммуны, как панацее от всех бед, учредить Комитет общественной безопасности. Распространялись совершенно невероятные слухи – то о плененном немецком флоте, то о заговоре с целью всеобщей безоговорочной капитуляции, то об антивоенных демонстрациях в Берлине. Сведения военного характера свободно публиковались, и немцы без труда узнавали о всех намерениях и планах противника. Эрнест Пикар, один из наиболее реалистично настроенных членов правительства, открыто потребовал закрытия всех газет на период осады. Жюль Фавр яростно против этого протестовал, но к концу ноября, по собственному признанию Фавра, газеты едва ли не парализовали деятельность правительства. Но все же правительство не приняло никаких ограничительных мер, отчасти из страха политических последствий, но в основном из нежелания уподобиться недоброй памяти Второй империи. Араго, Ферри, Симон и их единомышленники были фанатичными защитниками идеалов свободы слова и «нации с оружием в руках». И теперь воплощали эти идеалы в жизнь, сознавая при этом, что в условиях вовлеченности в вооруженный конфликт отвлеченные понятия их либерализма не срабатывали.