Франко-прусская война. Отто Бисмарк против Наполеона III. 1870—1871

Потери французов были относительно невелики – в общей сложности приблизительно 4000 убитыми и ранеными, которые, если их сравнить со смехотворно малыми потерями немцев – чуть больше 700 человек, – являются достаточным доказательством стремительно упавшего боевого духа, с которым французы шли в первую атаку. Но хаос, в котором оказались его силы вследствие этого сражения, вдохновил Трошю потребовать перемирия на два-три дня для уборки трупов и повозок с поля битвы. «Нам для этого потребуются время, силы, очень много повозок, людей для переноски тел на носилках», – как заявил он Фавру. Для Фавра это послужило последней каплей. 19 января он получил пространное и полное горечи послание от Гамбетты, обвинявшего Париж в бездеятельности, в то время как армии провинций истекали кровью. Пруссаки выделили 200 000 человек на Шанзи, аргументировал Гамбетта, 100 000 на Бурбаки: чего ждут парижане? Не приходится удивляться тому, что Фавр не пожелал терпеть эти обвинения. Убедившись, что Трошю открыто настаивает на неизбежности капитуляции, он потребовал снятия Трошю с его поста и немедленного наступления. Но несколько часов спустя прибыло еще одно донесение, причем от более надежного источника, чем жизнерадостный Гамбетта, – от Клодорди, поверенного в делах министерства иностранных дел в Бордо. Тот откровенно признал, что силы делегации потерпели сокрушительное поражение при Ле-Мане (9—12 января 1871 года), потеряв при этом десятки тысяч солдат, попавших в плен, и что вся армия здесь разбита (у Шанзи было 150 000 солдат, в ходе битвы 7000 было убито и ранено, 22 000 попали в плен, 50 000 дезертировали; немцы (Фридрих Карл), имея 73 000 солдат, потеряли 3650 человек убитыми и ранеными). Так что выступить для деблокирования столицы войск не было. И после этого Жюль Фавр наконец уступил, осознав неизбежность капитуляции, это слово было теперь у всех на устах на улицах Парижа.

Фавр не нашел поддержки у своих коллег. Пикар поддержал его, но остальные твердили о попытке еще одного наступления, о том, что, мол, можно продержаться в случае необходимости и на конине, после того как запасы хлеба будут исчерпаны. Пресса и политические клубы неутомимо клеймили позором Трошю, возлагая на него, и только на него ответственность за поражение у Бузенваля. Этого взгляда придерживались и мэры, с которыми Фавр и Трошю встретились днем 20 января. Их не смягчили ни приведенные Фавром аргументы относительно поражения при Ле-Мане, ни витийствования Трошю на тему военной ситуации. После стольких бед, потерь и жертв они не желали принять идею капитуляции. Вместо того чтобы сложить оружие, утверждали они, лучше погибнуть голодной смертью или оказаться погребенными под руинами Парижа, иными словами: лучше умереть от голода, чем жить в позоре. Они потребовали еще один «стремительный бросок»: Бузенваль в счет не шел. Национальная гвардия хочет только одного, как убеждали они, чтобы ее повели в бой с врагом: и уж на этот раз их победа будет бесспорной.

Только один из их пунктов можно было считать разумным – требование отставки Трошю. Трошю отказался. Такой курс, считал он, недостоин солдата. Возложив на правительство ответственность за отстранение его от должности, он 21 января выехал в Сен-Дени искать смерти от немецкого снаряда, которая упрямо не желала настичь его, в точности так же, как в свое время Наполеона III в Седане. Но правительство было далеко от подобных проблем. Оно упразднило должность мэра Парижа и убедило Трошю остаться на посту председателя Совета, а вечером того же дня предложило передать командование войсками, от которого отказался Дюкро, Винуа. Может показаться неожиданным, что республиканцы все же преодолели свои сомнения касательно бывшего имперского сенатора, и еще более неожиданным, что Винуа все же принял на себя командование армией. Но назначение это никоим образом не предполагало продолжения войны. Задача Винуа состояла в том, чтобы справиться, с взрывом народного негодования в Париже, с которым, как считали, не мог бы справиться никто кроме него. Винуа была уготована роль нового Кавеньяка (подавившего Июньское восстание 1848 года), и эту роль он был готов с удовольствием сыграть.