Французская няня

Благодаря уходу, в том числе и моему, весной нашу гостью объявили здоровой, но нервически неустойчивой. К ней вернулась память, и она рассказала всю правду о своем браке с мистером Рочестером. Эта история частично совпадает с той, которую я услышала за занавесками гостиной в Торнфильде. Брак действительно был заключен в результате договора между двумя семействами, и жених с невестой впервые встретились только накануне свадьбы, ничего друг о друге не зная.

Но дальше между двумя историями возникает расхождение: из рассказа нашей гостьи следовало, что если молодой Рочестер, судя по всему, приветствовал решение отца и брата, так как его тоже привлекали размеры приданого, то сама Берта Мейсон до последнего сопротивлялась воле отца; ее поддерживала мать, брак которой был очень несчастлив. У Берты была тайна, которую она не осмеливалась раскрыть отцу: она была влюблена в молодого поэта, мулата Томаса Вудрафа, который родился от белого ремесленника и рабыни и в соответствии с «Черным кодексом» тоже считался рабом.

Мать и сын принадлежали пожилой вдове, сестре мистера Мейсона, и Берта еще девочкой часто встречала на плантации тетки мальчика с умным взглядом.

У ремесленника не было средств, чтобы выкупить сына, но он добился права обучать его на свои средства. С самого детства Томас выказывал тонкий поэтический талант, и хозяйка любила демонстрировать его в салонах Спаниш-Тауна как ярмарочное чудо. Он имел такой успех, что, когда вырос, некоторые богатые креолы, почитатели его таланта, принадлежавшие к интеллектуальной элите, собрали деньги и выкупили его из рабства.

Но мистер Мейсон никогда не позволил бы дочери выйти замуж за чернокожего и бывшего раба, и у Берты не было надежды воплотить свою мечту в жизнь, хотя Томас отвечал ей страстной взаимной любовью. Оба разделяли пришедшие из Европы идеи об отмене рабства, но если для мулата такие идеи были более чем естественными, то для дочери богатого рабовладельца казались — в глазах белых жителей Ямайки — совершенно неприемлемыми.

Тайная связь между молодыми людьми продолжалась три года, когда сестра мистера Мейсона умерла, завещав по иронии судьбы все свое богатство племяннице, которая стала не только самой богатой девушкой на выданье на всем острове, но и, к ее большому огорчению, владелицей матери и сестер возлюбленного. Берта отказывала всем просившим ее руки, и отец начал уже что-то подозревать, когда поступило предложение от старого Рочестера.

После нескольких месяцев слез, голодовок и угроз сбежать Берта сдалась. Но до свадьбы она решила на деле осуществить идеи аболиционизма и принести последний дар влюбленному поэту. В часть ее приданого, оставленного ей в личную собственность теткой, а не выделенного из состояния отца, входили богатые плантации сахарного тростника, хлопка, табака и кофе. Их стоимость — тридцать тысяч фунтов стерлингов — включала также цену ста двадцати рабов, которые на этих плантациях работали. После ее замужества земля и рабы должны были перейти в собственность мужа, но пока что принадлежали лично молодой женщине, которая, достигнув двадцати пяти лет, могла распоряжаться ими по своему усмотрению. Поэтому — тайком от отца и при содействии матери — Берта, незадолго до прибытия на Ямайку жениха, освободила всех своих рабов.

Когда она проговорила это, Селин обняла ее со слезами на глазах.

— А я-то думала, что проявила великую щедрость, освободив Тусси! — воскликнула она.

Только через несколько дней после свадьбы месье Эдуар обнаружил, что совершила его жена: без рабочих рук его новые земли теряли добрую половину своей стоимости. Ему пришлось продать половину плантаций, чтобы купить новых рабов, и он обвинил Берту и тестя в том, что они обманули его и подстроили ловушку. Между мужем и женой постоянно вспыхивали ссоры — еще и потому, что Рочестер был вспыльчивым и часто жестоким хозяином и не брезговал лично браться за плетку-девятихвостку, страшное орудие с металлическими крючками, чтобы поставить на место «черномазых», как он их называл. Берта не могла выносить такое обращение с несчастными, оскорбляла его и не допускала в спальню. Она больше не виделась со своим возлюбленным, но, читая в местных газетах его стихи, очень тосковала. Муж ничего не подозревал и считал, что опрометчивое освобождение старых рабов и чрезмерное снисхождение к новым проистекали только из «яда идей аболиционизма», докатившихся уже до колоний.