Французская няня

— Мой долг благодарности вам огромен, — сказала нам однажды наша благодетельница. — Если бы не вы, я бы до сих пор лила слезы, глядя в пустоту, на грязной соломе в Сальпетриере. А Адель оказалась бы в английском колледже, ее бы пороли розгами, она ходила бы голодная, промерзшая и, вероятно, с легкими, пораженными чахоткой. Состояния, которое оставил мне крестный, хватает, чтобы жить в достатке во Франции, но в колониях жизнь дешевле, и мы могли бы даже позволить себе немного роскоши. Фанни Эльслер имеет огромный успех в театрах Нового Света; уверена, что и я легко смогу получить ангажементы в театрах Гаваны, Матансаса и Спаниш-Тауна. Месье Жоливе хвалит меня и говорит, что скоро я снова буду танцевать, как раньше.

Пока мы плакали и отчаивались, наша благодетельница строила планы. Поммельер и дом на улице Жакоб она решила сдать в аренду на пять лет — на случай, если мы передумаем и решим вернуться. Мадам Женевьева тем временем будет управлять всем состоянием и раз в полгода направлять нам доходы в Новый Свет.

Олимпия поедет с нами.

— Я знаю, что на Кубе много молодых патриотов мечтают о независимости от Испании и об отмене рабства. Я присоединюсь к ним и постараюсь добавить к их целям еще одну — освобождение женщин, — заявила она.

Мы приедем на остров Тусси, сделаем все необходимое, чтобы разыскать и освободить его мать и сестру, а затем поедем жить на Ямайку.

— Мне не хотелось бы жить в стране, где есть рабство, — пояснила мадам Селин.

Мы снимем виллу на берегу моря, и у Агнес Присциллы, которая найдет своего поэта, будет достаточно времени, чтобы понять, изменились ли их чувства или они по-прежнему сильны, и решить, оставаться ей с нами или жить с Томасом, взяв на себя заботу о воспитании пятерых чернокожих сирот.

Пока Олимпия узнавала о судах, которые отправляются в Новый Свет, виконт д’Анже рассказал нам о преимуществах плавания на «Фанни Эльслер», и вот — мы тут, в ожидании, что пароход загудит и отойдет от причала.

Все пассажиры, толпясь на палубе, прощаются с провожающими. Только один человек остается в сторонке, сидит на сложенном в бухту канате и, кажется, с головой ушел в книгу, которую держит на коленях. Я смотрю на него внимательно: интересно, что он читает, что так захватило его внимание? Смотрю на него, и наклон его головы кажется мне знакомым. Знакомыми кажутся его брови, его уши. Больше мне увидеть не удается, потому что он склонился над книгой, а на лоб надвинута шерстяная фуражка. Руки тоже кажутся похожими… нет, не похожими — это те самые руки, которые помогали моим детским пальцам выводить первые буквы! Которые сжимались в кулак и стучали по столу в нашей квартирке на улице Маркаде, когда, с трудом выговаривая слова и путаясь в ударениях, я читала в газете о злоупотреблениях или несправедливости.

«Пьер Донадье!» — едва не кричу я. Потом вспоминаю, что имя может выдать человека, может стать причиной его гибели, и кричу изо всех сил:

— «Обезьяна»! Если ты моя любимая «обезьяна», то подними голову, дай посмотреть тебе в глаза!

Человек медленно поднимает взгляд от книги. Его рот, скрытый седой бородой, растягивается в недоверчивой улыбке.

— Ты! Мой мелкий гравий-Гравийон с улицы Маркаде!

Он встает, и я бегу обнять его. Он поднимает меня в воздух и кружит, мы кружимся как в вальсе, пока судно выходит из порта, и ветер раздувает мне юбки так, что мисс Джейн была бы недовольна, а Селин Варанс улыбается.

— Софи, милая, неужто и правда ты? Значит, жизнь не раздавила тебя, как утверждала мадам Анно…

Он ставит меня на доски палубы и оглядывает с головы до ног.

— Вылитая мать, крошка Софи. Но у нее никогда не было таких элегантных платьев. Ты ограбила банк? Я искал тебя везде, я семь раз ходил в дом призрения — боялся, что они лгут, говоря, что тебя там нет.

К нам подходит Селин, серьезная, полная достоинства и немного обеспокоенная.

— Вы знакомы с моей дочерью, месье? С кем имею честь?

— С «обезьяной», которая потеряла детеныша своего друга-«медведя», а теперь наконец нашла.

Глава седьмая. Старый Багамский пролив, 12 мая 1840

Касательно разницы между парусными судами и пароходами, я полностью согласна с тем, что пишет графиня де Мерлен своей дочери Терезе, разложив бумагу на пюпитре, с которым никогда не расстается: