Французская няня

Но, наши жизни разделив,
Пустыня пролегла —
Как бурный штормовой прилив,
Безжалостна и зла.
Она коварна, как тропа
В глуши, в разбойный час;
Закон и Злоба, Власть, Толпа
Разъединяли нас[4]

.

Поощряемая крестным, Селин сразу же вернулась в театр. Когда Тальони повезла «Сильфиду» в Россию, управляющий дал ей хорошую партию в одном из балетов, позволив остаться в Париже, чтобы она могла каждый вечер возвращаться домой, на бульвар Капуцинов. Софи, которая была предана своей благодетельнице и чувствовала малейшую перемену в ее настроении, с облегчением заметила, что работа, репетиции, успех, восхищение поклонников начали постепенно вытеснять из головы покинутой Селин неотступную мысль о предательстве. Хотя, конечно, известие о том, что граф Жильбер де Вуазен женился на Мари Тальони — и сделал это открыто, по всем требованиям закона, — вновь всколыхнуло в ее сердце причиненную англичанином боль.

Селин продолжала страдать, но уже не каждую минуту. Когда Адель смешила ее своим детским лепетом или когда Софи и Туссен с восторгом рассказывали ей о своих занятиях — страдание отступало. И когда Морис вместе с остальными учениками неожиданно устраивал в зале кукольный спектакль — в котором главной героиней, преображенной в императрицу Индии, была сама хозяйка дома. И когда Олимпия подбивала ее на поединок на шпагах или на скачки в аллеях Тюильрийского сада.

Шли месяцы, и Софи замечала, что боль Селин уже не такая острая: она не исчезла, но затаилась в дальнем уголке души, как рана старого солдата, ноющая лишь при смене времен года.

Времена года! На улице Маркаде о них напоминал только холод с кашлем до надрыва легких или, наоборот, жара, забиравшая все силы. Софи никогда не забудет впечатления от первого лета, проведенного за городом, в поместье Поммельер, принадлежавшем Гражданину Маркизу. Она открыла для себя тенистые тропки, ручьи, пшеничные поля цвета солнца, усеянные красными маками. И носящихся по небу ворон. И светлячков, которых Туссен собирал в траве и сажал в стакан — к удивлению и восторгу ничего этого не знавшей маленькой горожанки. Сколько раз Софи возвращалась мыслями к Фантине, которая родилась в деревне, а жизнь провела среди серых грязных камней городских окраин, где вместо ручьев с прозрачной водой — потоки грязи, а вместо уток — лишь известковая муть, помои да испражнения.

На мощеной площадке перед господским домом Адель сделала свои первые шаги, а однажды, когда Соланж на мгновение отвлеклась, залезла на бортик бассейна с рыбками и свалилась в воду; впрочем, она была мгновенно оттуда извлечена Гражданином Маркизом, подцепившим ее за поясок своей палкой.

Селин в поместье Поммельер была у себя дома. Она бывала там часто еще в детстве, вместе с родителями, и знала каждый уголок, каждое растение, каждый камень, каждое окно и каждую печную трубу.

Софи запомнился вечер, когда после ужина на террасе, под звездами, Гражданин Маркиз сказал:

— Я вызвал нотариуса. Хочу добавить к завещанию один пункт. Ты уже знаешь, что после моей смерти Поммельер будет твоим вместе с небольшим капиталом, который позволит тебе жить без тревог. Но я решил оставить тебе и дом на улице Жакоб. Ты сможешь переехать туда жить или сдавать его, используя эти деньги на учебу Туссена и Софи.

Пока они были в деревне, в Париже состоялись похороны бывшего наполеоновского генерала и студенты-республиканцы, провожавшие его и вдохновленные речью старого маркиза Лафайета, подняли мятеж; народ снова вышел на улицы и стал строить баррикады. Рядом со взрослыми, как потом узнала Софи, баррикады защищали дети и подростки — та самая уличная ребятня, с которой Фантина запрещала ей когда-то играть. Самым бесстрашным, злым, грязным и самым остроумным был сорванец по имени Гаврош, о котором говорили, что он ночует, завернувшись в сетку, чтобы защититься от крыс, внутри полуразрушенного слона на площади Бастилии. Он геройски сражался и был убит выстрелом, совсем как Жан-Жак Гравийон двумя годами раньше. Но на этот раз Гражданин Маркиз не успел даже издалека поаплодировать мужеству студентов и уличной детворы, потому что правительство быстро осадило мятежные кварталы и подавило восставших. Поэта Виктора Гюго, схваченного на улице с книгой, которая была сочтена «опасной», едва не расстреляли на месте. Луи-Филипп продемонстрировал, что под орлеанской шкурой он настоящий Бурбон, и продолжал спокойно восседать на французском престоле. Примерно в те же дни в Вене, при дворе австрийского императора, умер юный принц, единственный сын Наполеона, — дитя, получившее при рождении титул Римского Короля.

12