Французская новелла XX века. 1900–1939

— Постройтесь! — приказывала она. — Вот так, хорошо. Сейчас прибудет генерал. Генерал оказывает вам великую честь, он пожелал присутствовать на заключительной части вашего утренника… Ну как там? Всех собрали? Хорошо. А крестные мамаши? Каждой крестной встать позади своего крестника. Так, так… Шеренги ровней! Вы, вот вы, голубчик, встаньте на правом фланге. У вас самое тяжелое ранение. Вы и зажжете огонь… Вы довольны? А новичок? Где новичок? Приведите его, мадемуазель, и поставьте вон туда, тут он не на месте. Он пришел без знаков отличия, и в шеренге образовалась дыра… У вас есть награды, друг мой? Есть? Боже мой, как бы послать за ними? Да нет, уже поздно. У вас, конечно, есть военная медаль? Почему же вы ее не надели?.. И ведь никто вам ее не одолжит… Ну, ничего не поделаешь. Стойте в конце шеренги. Меньше будет заметно. Это главное. Генерал сказал, что прибудет в четыре часа. Сейчас ровно четыре. Генерал, конечно, не опоздает, военная точность. Нам надо спешить. В шесть часов мы все пойдем сопровождать вас, чтобы увидеть, как вы зажжете огонь. Итак, все ясно? Да! Как только генерал войдет, пианист заиграет «Марсельезу», и вы, моя дорогая, запоете своим чудесным контральто первый куплет… Знамя для вас приготовлено — вот оно, прислонено к роялю. Я нарочно взяла с длинным полотнищем, чтобы вы могли в него задрапироваться. Ну-ка, попробуйте… Итак, мои дорогие дети, вы все поняли? Когда заиграет музыка, значит, генерал прибыл… Может быть, сделаем репетицию? Нет, не стоит, генерал может как раз в это время войти… Боже мой, боже мой, уже десять минут пятого!

Настройщик претерпевает «Марсельезу». Фиглярскую «Марсельезу». Слышит голос контральто. В первый раз он слышит, как поет эта женщина, эта потаскуха. Возмутительно, что этот голос вызывает в нем безотчетное волнение. Он ее ненавидит. Он себя ненавидит. Значит, он спасен.

А что же ему напоминает эта «Марсельеза»?

Как это далеко теперь! Как далеко! Это поднимается из самого глубокого пласта воспоминаний. Колодец, освещенный изнутри, очертания его становятся все отчетливее, он приближается, разрастается и вдруг, словно черная тень ястреба, падает вниз и распластывается по земле.

Перт, дорога на Таюр, домик лесника, воронки от снарядов… Брустверы окопов подперты мертвыми телами пехотинцев… Теплый майский день, воздух усеян созвездиями летающих бусинок — синих трупных мух. Горизонт закрыт непомерно раздувшимся трупом лошади с задранными вверх ногами, в копыта ей впились шипы колючей проволоки.

В этот майский день 1915 года вступила в войну Италия…

Худенького парикмахера из Тулузы, социалиста, послали на передовые позиции специально для того, чтобы петь в окопах «Марсельезу» — «она доводит немцев до бешенства».

Как он дрожал от страха, этот бедный парикмахер из Тулузы, как он дрожал! И все же, оставшись в одиночестве, маленький, хлипкий, он бросал в пространство звуки «Марсельезы», исполненной ужаса… Больше всего его пугала царившая вокруг тишина… Но вдруг рявкнули семидесятисемимиллиметровки и минометы. И тонкий осколок раскаленной стали, выскочивший из облака дыма, оборвал «Марсельезу», разорвав горло маленького парикмахера…

Та же самая песня.

Но теперь голос этой женщины течет пурпурными переливами нот, течет и затопляет его горячей кровью.

Он хочет убежать. Он решил это сделать. Сошлется на нездоровье и уйдет из этого зала. Так нет же, не может! Не может. Нелепый страх солдата как будто пригвоздил его к полу в конце шеренги. Ноги не слушаются его. И он покорно стоит навытяжку.

Приходится претерпеть и генерала.

Генерал взволнован. Заявляет, что говорить он не будет, потому что он старый солдат, а не оратор. И тотчас же очертя голову бросается в море напыщенного, штампованного красноречия:

— Огонь, который вы зажжете сегодня вечером, является символом неугасимой готовности солдата принести себя в жертву… Готовности священной, как наше трехцветное знамя, как пламенная песнь — «Марсельеза»…

«Марсельеза»! Опять треплют «Марсельезу»!..

И при звуках «Марсельезы» настройщику вспоминается искаженное лицо маленького парикмахера, его голова, склоненная набок, потому что половина шеи у него оторвана, вспоминается черная дыра рта, раскрывшегося в предсмертном крике.

Его и самого сотрясают судороги зарезанного животного.

— Поблагодарим же этих замечательных женщин, — говорит генерал, — женщин, которые, сплотившись вокруг вас, внушают вам признательность к человеческому обществу, ибо в нем никогда не иссякает чувство сострадания. Война взрастила благородство в сердцах француженок. Подобно весталкам античного мира, они поддерживают огонь вашей нравственной чистоты и воинского духа… Вы хранители заветов погибших воинов…

Ах, вот как? Хороша она, эта нравственная чистота! Ах, если бы он посмел! Ему чудится, будто он слышит хриплый шепот маленького парикмахера:

— Чего же ты ждешь, товарищ? Чего же ты ждешь?

Он прекрасно знает, что он сделал бы, если бы посмел. Он знает, что бы он сказал. Но он все так же стоит неподвижно, стоит навытяжку. Весь он — абсолютная покорность слепых людей.