Фридрих Горенштейн. «Время и мы». 1979-1989

Алексей. Отчего ж трепет, Афросиньюшка? Разве ты не веришь любви моей? От кого ж еще, как не от тебя, я сердечные слова слышал? С матерью своей девяти лет разлучен, от отца ни одного сердечного слова. Одни упреки, угрозы, иногда и побои. (Звонят колокола.)

Афросинья. Однако поздно уж. Мне на ямскую почту пора.

Алексей. Я тебя в своей карете доставлю. Ей, молодцы! (Входит Иван Большой.) Передай, Иван, Якову Носову, пусть Афросинью, жену мою, в карете моей повезут, куда она укажет.

Иван Большой. В одноконной?

Алексей. В гербовой, дурак.

Иван Большой. Слушаюсь. Вас, царевич-батюшка, внизу майор Глебов да господин Кикин дожидаются.

Алексей. Пусть идут. (Целуется с Афросиньей. Афросинья уходит. Алексей подходит к накрытому столу, наливает себе водки, выпивает. Входят Александр Кикин и Степан Глебов. Кикин в штатском, а Глебов в армейском мундире. Алексей обнимается с ними.) Рад твоему приезду, Кикин. Сегодня духовник мой, отец Яков, из Киева вернулся да ты из Европ. Веселей мне стало. Каковы ноне Европы?

Кикин. По всем Европам не бывал. В Вену наведался, да в Италии мимоходом.

Разговаривая, усаживаются за стол. Иван Малый разливает водку. Выпивают, закусывают.

Алексей. Кого-либо в Вене видывал?

Кикин(тихо). Об сем после.

Иван Малый снова разливает, снова выпивают и закусывают.

Глебов(указывает на Ивана). Проворный малый.

Алексей. Именно что Малый. Их у меня в камердинерах двое Иванов Афанасьевых. Тот, для отличия, Большой, а сей — Малый. Оба хитры, у обоих деньги водятся. У Большого дом свой на Покровке, у Малого дом на Сретенке. Да Малый еще костоправством промышляет.

Глебов. Костоправ кажному из нас понадобиться может при наших-то задумках. (Смеется.) Ты верно костоправ?

Иван Малый. Так точно. С братом Гавриилом. Мы вот намедни учителя государя-царевича пользовали, Фридриха Фридриховича. С кареты выпали и руку вывихнули.

Алексей. Гляди, может, сегодня и другого учителя попользуешь, Никифора Кондратьевича. (Смеется.) Поди, Иван, в поварню, скажи, пусть жарких кур подают.

Иван Малый. Слушаюсь. (Уходит.)

Алексей. Вяземский, сука, не так учить, как смотреть за мной поставлен батюшкой-государем да государевым оберкатом Толстым Петром Андреевичем. Которого дня Толстой в застенке своем, в Тайной канцелярии крови изопьет, того дня они веселы, а которого дня не изопьет, того дня им и хлеб не естся.

Глебов. Поздно мы затеяли. Надобно было, когда Астрахань поднялась, стрельцы да староверы, а войско Петрово в Лифляндии завязло против шведа. Реки поднимать надобно было, Терек да Дон в подмогу Астрахани, да на Москву идти. Москва пуста была. Недаром царь Петр струсил да велел всю казну из счетного и прочих приказов увезти да в землю закопать. Царь Петр трус и потому вероломен. Царевна Софья Алексеевна в лунную августовскую ночь, да будет та ночь благословенна, убийц к нему в Преображенское послала, да не повезло тогда народу российскому. Ускакал Петр без штанов, в лесу схоронился. И под Нарвой бросил армию при известии о приближении шведов, а узнавши о поражении, чтоб легче бежать, переоделся крестьянином и плакал от страха. Верно о нем саксонский генерал сказал: «Это не солдат».

Кикин. Однако под Полтавой он вел себя храбро, и пуля пробила его шляпу.

Глебов. Храбрился со страху, как картежник, который поставил все на банк и случаем выиграл. Ежели б Карл Двенадцатый пошел на соединение с генералом Левенгаутом, который вез ему провиант и боеприпасы, он распотрошил бы Петра, а он вместо того повернул к Мазепе на Украину.

Кикин. Да уж, к несчастью для России. Теперь, после Полтавы, как вернуть русскому народу жизнь мирную?

Входит Вяземский.

Алексей(тихо Кикину). Я ж говорил, недалече он.

Вяземский. Государич, от государя-батюшки письмо мной одержано к превеликой радости, которой поделиться спешу, ибо привык всегда в поступках своих и делах ответ давати.

Кикин. Никифор Кондратьевич, угощайтесь с нами.

Вяземский. С превеликой радостью. (Садится. Кикин наливает ему водки, незаметно добавляя в стакан пенника. Все выпивают.) О чем честна беседа? Не причинил ли тесноты собой?