Фридрих Горенштейн. «Время и мы». 1979-1989

Алексей. Велено мне в Москве быть до зимнего пути. Два человека на свете, как боги: Папа Римский да царь московский.

Яков Игнатов. Не царь московский, а император петербургский. Сей иноземный титул не соединим с понятием о русском государе-царе-батюшке. И не токмо в Великороссии, но и в Малороссии мужики-хохлы говорят: черт знает, кто такой ваш император? Мы знаем праведного государя, за которым хлеб и соль едим.

Вяземский. Сии непристойные слова оттого говорят, что по простоте своей не знают, что его величество соизволил зваться императором. Оттого и воспитатели важны, духовные и светские.

Алексей. Молчи, Вяземский, молчи… Христом Богом молю, молчи… (К Якову.) Мне, отец Яков, сегодня сон снился. Ангел велит мне пойти в церковь. Вижу, в церкви на алтаре сидит монах. Монах меня благословляет и говорит: «Вера тебя спасет. Не ропщи, сноси все с терпением, полагайся на Бога».

Вяземский. Доктора доказывают, что сон есть произведение обремененного, слабого желудка, раздраженных нервов, паров, кои поднимаются к голове, теснят мозг, приводят в действие воображение и расстраивают сон, определенный всякому животному для восстановления истощенных буденных сил.

Алексей. Все это, Вяземский, пустословие. Ни один доктор не знает причины действия нервов, оттого, что анатомят тела мертвые, в коих жизненного движения уже нет. Я анатомов, особливо чужеземных, на кол бы сажал. Батюшка же мой шибкий любитель мертвого. В Амстердаме, в анатомичке заметив, что некоторые из его свиты брезгуют разрезанными мертвецами, велел им зубами разгрызать мертвые тела. А коли лекари резали помершую жену мою Шарлотту, батюшка стоял и наблюдал и ковырялся в ее кишках. (С брезгливостью и скорбью отворачивается к окну.) Я сего не видел, ибо в обмороке лежал. Мне сие поведали.

Вяземский. Однако же нельзя протиречить анатомии — науке важнейшей, процветание имеющей в лучших университетах немецких, французских, датских и прочих. Вот недавно было в курантах, что какой-то галл открыл, будто мозг в черепе сложен, как салфетка, и что его можно развертывать.

Алексей. Поди прочь, Вяземский, надоел ты. (Вспылив.) Поди прочь, сука, блядь!

Вяземский. Ты, государич, от двора отказывать мне не можешь, посколько я определен именным указом государя.

(Уходит.)

Алексей. Устал я, отец Яков, нервами заболел. Батюшка меня в Москву отпустил, как бесполезную вещь, и отсюда я без его слова выйти не могу. Батюшка хотел сделать меня солдатом и утвердить во мне вкус к жестокому ремеслу. А я моря не люблю, войну не люблю.

Яков Игнатов. Дед твой, Алексей Михайлович, тишайшим прозывался, а православие от унии защитил, Киев добыл. Ныне же столько русской крови льется из-за гнилых шведских болот.

Алексей. В чем же спасение?

Яков Игнатов. В перемене царствования. Церковь находит только в этом путь высшего спасения. Надо лишить отца трона.

Входит Иван Большой.

Иван Большой. Повар и хлебник спрашивают, подавать ли?

Алексей. Закуски ставь, а с горячим погоди. Я исповедаться должен.

Уходит с духовником в спальню.

Иван Большой(сам себе). Царевич великое имеет горячество к попам. (Начинает расставлять по столу бутылки и блюда.)

Входит Афросинья, лет восемнадцати, светловолосая, маленького роста.

Афросинья(к Ивану Большому). Командинер, прынчик здеся?

Иван Большой. В спальне.

Афросинья. Я к нему иду.

Иван Большой. Не один он.

Афросинья(встревоженно). И кто же при нем?

Иван Большой. Духовник.

Афросинья(успокаиваясь). Тогда я посижу. (Садится к столу.) Табаком воняет.

Иван Большой. Верно, у меня славный табак; хорошо стертый, но не для твоего носа. (Набивает нос табаком.)

Афросинья. Вот я скажу про тебя слово прынчику. Будет тебе на каленые орешки. Вот я на стол поклала баулец, видишь?

Иван Большой. Ну вижу.

Афросинья. Возьми из баульца мое дамское махальце да подай. (Иван Большой подает. Афросинья обмахивается.) Ты, командинер, по виду человек неласковый, и мне до тебя ни дела, ни нужды никакой нет.

Иван Малый вносит блюда с закуской и калачами. Афросинья берет калач, намазывает его икрой, кусает.

Афросинья. Надо б в поварню передать, пусть пришлют мне в деревню икры паюсной, черной и красной, икры зернистой, семги, сняточков… Слышь, командинер, передай в поварню.

Из спальни выходят Алексей и Яков Игнатов. Лицо Алексея залито слезами.