Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души

Многое из этого, конечно, объясняется просто эффектом новизны, и письмо Вагнера – полезный прибор для измерения существа более поздних уверений современников, что та или иная книга Ницше демонстрировала признаки безумия: если Вагнер мог так думать о книге «Человеческое, слишком человеческое», то ничего удивительного, если люди иного масштаба могли то же самое сказать о «Веселой науке» или о книге «По ту сторону добра и зла». Возражения Роде здравы и говорят о том, что, в отличие от Вагнера, он прочел книгу с достаточной долей прилежания. (Заверения Вагнера в том, что книги он не читал, не очень-то убедительны: он либо сам просмотрел ее, либо ему поведали, о чем она.) То, против чего выступает Роде, на самом деле и явилось тогда основным достоинством Ницше: его мастерство диалектика в экспериментировании с различными точками зрения. Роде это воспринял чистой прихотью; он не понял, что родился новый философский метод: это станет очевидным только тогда, когда он даст результаты.

Часть третья 1879–1889

…Люди испытывают трудности с афористической формой: это происходит оттого, что такая форма не воспринимается достаточно серьезно. Афоризм, должным образом отформованный и отлитый, будучи просто прочитан, остается «нерасшифрованным»; скорее, потом приходится приступить к его экзегезе, для чего требуется искусство экзегезы.

Ф. Ницше. О генеалогии морали

Глава 8 Поворотный пункт

Это война, но война без пороха и дыма, без воинственных поз, без пафоса и вывихнутых членов – все это было бы еще «идеализмом». Одно заблуждение за другим выносится на лед, идеал не опровергается – он замерзает… Здесь, например, замерзает «гений»; немного дальше замерзает «святой»; в толстую сосульку замерзает «герой»; наконец, замерзает «вера», так называемое «убеждение»; «сострадание» тоже становится значительно холоднее – почти всюду замерзает вещь-в-себе.

Ф. Ницше. Ecce Homo

1

Кризис, случившийся на Пасху 1879 г., стал поворотным пунктом в жизни Ницше. С этого момента и впредь он был не способен к нормальной общественной жизни, свободный от ежедневной, еженедельной, ежегодной повседневности, замкнутый в себе. Он всегда старался избегать той ответственности и тех обязанностей, которые могли противоречить его внутреннему ощущению, что ему уготована какая-то особая миссия: теперь ситуация перестала быть подконтрольна ему, и, хотел он того или нет, он был оторван от жизни и одинок. Сейчас понятно, что именно этого и требовала его натура. Он был, по существу, одиночкой, и тем, кто сочувствовал его одиночеству, следовало задать себе вопрос, почему, если оно и впрямь было ему не по душе, он не положил этому конец. В пределах достаточно широких границ он мог жить где угодно, но так нигде и не обосновался. Местом, где он наиболее приблизился к оседлому образу жизни, можно считать деревушку Сильс-Мария в Обер-Энгадин; там Ницше снимал комнату в доме бургомистра и прожил несколько зим. Он бывал в Генуе, Ницце, Венеции, Турине, постоянно кочуя с места на место, путешествовал по Швейцарии и Германии. Он жил в гостиничных номерах и наемных квартирах, и единственным его имуществом была одежда, которую он носил, бумага, на которой он писал, и большой путевой саквояж, куда он складывал вещи. До встречи с Лу Саломей в 1882 г. он не оставлял попыток подыскать себе жену, но результат ухаживаний за этой молодой женщиной убедил его в том, что он обречен на одиночество. Иногда, конечно, ему было жаль себя, особенно при мысли о том, что другие смогли найти удовлетворение в браке и семье: так, волна жалости к себе захлестнула его, когда в феврале 1884 г. Роде прислал ему фотографию своего новорожденного сына.