Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души

«Я не знаю, как это случилось, – писал он в ответ, – но, когда я читал твое последнее письмо и особенно когда увидел фотографию твоего ребенка, мне почудилось, будто ты сжимаешь мне руку и грустно смотришь на меня… словно говоря: «Как же это возможно, что между нами теперь так мало общего, будто мы живем в разных мирах, ведь когда-то!..» И так, друг, со всеми, кого я люблю: все кончено, ушло, отдаленно; люди по-прежнему навещают меня и разговаривают, словно для того только, чтобы не молчать. Но их глаза выдают правду: и они говорят мне (я это довольно хорошо слышу!): «Друг Ницше, теперь ты совершенно одинок!» К этому и вправду все пришло… О, друг, какой бессмысленной, удаленной жизнью я живу! Так одиноко, одиноко! Так «бездетно»!» (письмо от 22 февраля 1884 г.).

Три с половиной года спустя, посылая Роде экземпляр книги «Генеалогия морали», он жаловался: «У меня за плечами 43 года, а я все так же одинок, как был в детстве» (письмо от 11 ноября 1887 г.).

Эмоциональные всплески подобного рода, однако, представляли в данном случае тот тип одиночества, которому при желании можно было бы положить конец. Я уже высказывал предположение, что неспособность Ницше к оседлости коренилась в смерти отца; к этому следует добавить, что и в интеллектуальном, и в эмоциональном плане он на самом деле нуждался в одиночестве. Об этом свидетельствует весь его образ мышления и стиль письма его сочинений, которые, по сути, представляют беседу с самим собой. Многое в его работах было не только придумано, но и записано во время прогулок в небольших блокнотах, умещавшихся в кармане; было бы не удивительно, если бы все это проговаривалось также и вслух, с жестикуляцией. Нечто подобное присуще самому характеру его изложения. Вот каким он видится мне в зрелые годы: это человек, чей ум полон идей, даже переполнен ими; он постоянно ищет способы их выражения, которые, как он говорит в письмах, удивляют и восхищают его; каждый день он совершает долгие пешие прогулки, а по ночам сидит согнувшись за столом; и все время беседует с собой. Ему нравится пребывать в собственном обществе, ибо никто другой не может доставить ему удовольствие столь занимательных бесед. Иногда он возражает себе, но что за беседа без возражений! Он спорит, сердится, смеется над собой: он позирует и иронизирует над собственной позой; он объявляет себя самым вольным из вольнодумцев и парирует, что вольнодумство – это просто разрушение. Постепенно возникает философия, его философия: ничто в ней не представляет ни для кого ровно никакой пользы, никому она даже и не интересна; но однажды – так говорит он себе – человечество раскроет глаза и увидит, что открылся новый мир: вот почему он так часто живет в городе Колумба. Этой мыслью он утешает себя в том, что является пока единственным понимающим слушателем, и продолжает разговор. Тон его голоса доверителен в понимании того, что размышления и беседа – наиболее приятное времяпрепровождение. Иногда тон становится нравоучительным (особенно в «Заратустре»), а в Предисловиях и в «Ecce Homo» самовосхваление выходит за рамки здравого смысла и хорошего вкуса; но преобладающим остается стиль возвышенной беседы.

С тех пор его биографией становятся его книги: не только в широком смысле, в каком это относится к любому профессиональному писателю, но и в том специфическом смысле, что он большую часть времени проводил в метафорических (а иногда, возможно, и реальных) беседах с самим собой, и его книги – это художественно обработанное воспроизведение таких бесед. К тому же у нас есть масса записок и заметок, которые он не опубликовал и которые позволяют нам представить его за работой: как он уточнял, вычищал, вычеркивал то, что счел поверхностным, временно откладывал то, что казалось ему не вполне продуманным.

К концу июня 1879 г. Ницше ощутил результат благотворного влияния заботы о нем мачехи Овербека и решил, что в силах сменить Цюрих на место, более подходящее для его инвалидного состояния. Он выбрал Обер-Энгадин (Верхний Энгадин) и сразу по прибытии туда понял, что нашел сочетание чистого воздуха, уединения и великолепного пейзажа, что полностью устраивало его. 24 июня он написал Элизабет: «Я словно попал в землю обетованную». Он поселился в Сен-Морис и начал подумывать, как бы ему окончательно поправиться. Для долгого процесса выздоровления вполне годился Наумбург; после отъезда Ницше из Базеля этот город снова оказался единственным местом, которое можно было назвать домом. К тому же он уже пообещал провести там предстоящую осень и зиму. Одновременно он продумывал, какой образа жизни ему следует теперь вести.