Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души

В сентябре он вместе с Элизабет покинул Сен-Морис, и, заглянув в Кур, они вернулись в Наумбург, где Ницше пробыл до февраля следующего года. Завершив «Странника и его тень», он твердо решил «отдохнуть от раздумий» (письмо Петеру Гасту от 11 сентября); в том же письме он сообщает Гасту:

«Ты не поверишь, как я верен своей программе бездумности; у меня есть веские причины быть ей верным, ибо «за мыслью стоит Дьявол» – яростный приступ боли».

Вероятно, так и было; но период бездействия не мог тянуться долго; к 1881 г. 575 разделов «Рассвета» уже были готовы к публикации, а это было всего лишь избранное из большего объема работы. Мы, скорее всего, не ошибемся, предположив, что, как только Ницше выпадал удачный день, он тут же брался за перо.

2

В разделе 3 книги «Человеческое, слишком человеческое» заявлена перемена метода, с помощью которого Ницше намерен вести исследования:

«Оценка незаметных истин. Признаком высшей культуры является умение ценить маленькие, скромные истины, найденные строгими методами, более высоко, чем выигрышные и ослепительные заблуждения, обязанные своим происхождением метафизическим и художественным эпохам и людям».

Природа проблемы, подлежащей этому отличному от других исследованию книги «Человеческое, слишком человеческое» и двух ее приложений, представлена в разделе 10:

«Как только религия, искусство и мораль будут описаны таким образом, что их можно будет сполна понять без допущения метафизических вмешательств… прекратится сильнейший интерес к чисто теоретической проблеме вещи-в-себе и «явления». Ибо… через религию, искусство и мораль мы не касаемся «сущности мира в себе»; мы находимся в области «представлений», и никакая «интуиция» не может увлечь нас дальше».

Осознание сути проблемы влечет за собой решение той «задачи», перед которой стоят Ницше и остальное человечество:

«С тех пор как утрачена вера в то, что Бог правит судьбами мира… человечество само должно ставить себе вселенские, объемлющие всю землю, цели… Если человечество не хочет погубить себя сознательным подчинением такому универсальному правилу, оно должно в первую очередь достичь беспрецедентного знания предварительных условий культуры как научного мерила для всемирных целей. В этом состоит огромная задача великих душ [Geister] наступающего века» (ЧС, 25).

Как приступить к решению этой проблемы и этой задачи? Ницше говорит, что «Человеческое, слишком человеческое» посвящено «образу человеческого, слишком человеческого – или, согласно заученному выражению, психологическому наблюдению» (ЧС, 35). Сразу же он поясняет, что именно понимает под психологией и почему психологическое исследование может помочь объяснить мир в неметафорических терминах:

«Психология – это наука, которая углубляется в происхождение и историю так называемых моральных чувств. [Пауль Рее писал в своем «Происхождение моральных чувств»: «Моральный человек стоит не ближе к интеллигибельному (метафизическому) миру, чем физический человек]». Это положение, отвердевшее и отточенное под ударами молота исторического познания, в некоем отдаленном будущем, возможно, послужит топором, который подсечет корень «метафизической потребности» человека.

Станет ли это больше проклятием, нежели благословением, – кто может ответить на это? Но в любом случае это будет иметь самые значительные последствия, одновременно и плодотворные, и страшные, обращенные к миру тем двойным ликом, который присущ всем великим прозрениям» (ЧС, 37).

Человечество гордится своими «моральными чувствами», потому что они представляются надежными гарантами вторжения «высшего мира» в низший: если наши представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, не от Бога, тогда откуда они? В первом разделе (процитированном в главе 5) Ницше высказал свою версию: «хорошие» качества – это сублимированные «плохие». «Плохое» качество, продолжает он свое исследование, – это воля к власти, и далее задает вопрос: какие хорошие качества могут объясняться сублимацией воли к власти? Такой подход возник у него благодаря знанию Греции:

«Художники Греции, например трагики, поэтизировали с целью покорить; все их искусство немыслимо вне контекста состязания: добрая Эрида Гесиода – честолюбие – придавала им крылья» (ЧС, 170).

«[Греческие философы] обладали непоколебимой верой в себя и свою «правду», и с ней они опрокидывали всех соседей и предшественников; каждый из них был ярым и воинственныим тираном… каковым желал стать каждый грек… Деятельность законодателя – это еще более сублимированная форма тирании» (ЧС, 261);

и знанию психологии Вагнера:

«Влияние, несравнимое влияние – как? над кем? – с той поры стало вопросом и запросом, неотступно занимающим его ум и сердце» (MV, 8).