Фронтовой дневник (1942–1945)

Свиней здесь много. Они расхаживают по улицам строевым шагом, на шеях у них одеты деревянные хомуты, которые мешают им залезать в огороды и нормально шагать. Свиньи беспрепятственно входят в любую открытую дверь, даже на почту, в милицию, в райсовет.

Люди здесь необщительные и скупые. На базаре за пучок луку (перья) берут 3 рубля, дома за такой же пучок 5 р. Выпросить пилу, веревку или еще что-нибудь невозможно. Тебе скажут, что нету. Поэтому, прежде чем попросить что-нибудь, мы смотрим, где эта вещь лежит, и на отрицательный ответ сразу говорим:

– Ничего подобного. Пила (или там веревка) висит в коридоре на гвозде. Идите, я вам покажу.

Брать приходится нахрапом, иначе ничего не получишь.

Девушки здесь существуют для того, чтобы выйти замуж за кавалеристов местного гарнизона, которые подбирают их за недостатком очень рано. В 17–18 лет такая девушка уже давно замужем и у нее есть если не один, то два ребенка. Правда, кавалеристы так же охотно и бросают своих жен. Такие соломенные вдовы имеют массу самых разнообразных знакомых и продаются им или за деньги, или за продукты, а некоторым и так дают, в надежде выйти замуж вторично или в третий, в четвертый раз.

У самого озера деревянная церковь. Ее переделали в хороший клуб. Во время войны его частично растащили на топливо, а бывший зрительный зал, сцену, кинобудку превратили по любительской инициативе в общественную уборную с хорошим видом на озеро Ханка.

30 июля 1945 г.

Весь день поливает дождь. Ужасная тоска. Сидим с Зубиловым у лампочки, сделанной из консервной банки. Перечитали все брошюры. Говорим о жизни. И ничего отрадного нет в наших разговорах. Переходим опять к теме о Дальнем Востоке.

В какую даль мы забрались! Когда мы просыпаемся утром, в Москве передают ночные известия, после которых включается Красная площадь и бой часов с кремлевской башни. Мы живем вперед на 7 часов. В Москве, предположим, 29 число, а у нас уже 30‑е.

31 июля 1945 г.

Наступает последний летний месяц. С 19–20 августа я начинал испытания в педучилище, а с 1‑го понемногу готовился к ним. Теперь я сижу в безделье. Поговаривают, что в первых числах августа должны начаться военные действия против Японии. Хотя бы скорей. Это привело бы к какому-нибудь концу.

1 августа 1945 г.

Неприятности назревают постепенно, как нарыв, и потом внезапно прорывают, заливая противным гноем душу.

Сегодня мне снова пришлось ездить в роту, чтобы свезти донесение. На обратном пути я часа три «голосовал» на перекрестке, чтобы не идти по жаре 19 км пешком.

Шофера стремительно проносились вперед, не желая взять меня. И когда уже нервы мои были напряжены до предела, один старшина-фронтовик взял меня на машину. Приехал я в Камень-Рыболов часов в 8 вечера. Возле почты сидел Герман и с ним Тихов. Стояла телефонистка. Герман, увидев меня, сейчас же начал говорить, что они голодны, и чтобы я скорее готовил ужин. Кушать, конечно, мог приготовить Тихов. Меня возмутил этот командирский тон Коренькова. Он напускает его на себя всегда при женщинах. Меня оскорбляет, когда он подчеркивает, что он связист, а я повар. Я ответил, что не буду готовить кушать.

– Заставим готовить, – ответил Кореньков и перешел на мат, подчеркнув, что он вчера прошел 40 км по линии. Я ответил, что прошел сегодня 60.

– Тогда завтра пойдешь на линию. Я буду готовить.

Я ответил, что пойду и нечего ему хвастать – он за месяц один раз вышел на повреждение. Эта оценка его работы линейного надсмотрщика возмутила его, и Кореньков сразу психанул. Он заявил, что даст мне в морду, и столько стал наворачивать всяких матов, что телефонистка с недоумением смотрела на меня и, мне кажется, думала, что Герман станет драться, а одна из работниц почты вышла и стала требовать, чтобы он со своими матами убрался подальше; но я в это время уже ушел, не желая, чтобы собирались любопытные и чтобы самовлюбленный связист давал и дальше простор своему хамству.

О Германе я писал достаточно много в своем дневнике. Есть у него хорошие черты – это отсутствие жадности, щедрость, веселость. Но меня всегда возмущает, когда он хамит, когда изображает себя этаким атаманом, когда при посторонних, особенно при девушках, называет меня стариком и подчеркнуто стремится выказать свое превосходство и унизить меня. Он бравирует вольностями, которые мало отличаются от хулиганства, не терпит справедливых замечаний о его поведении и начинает психовать. Поэтому я предпочитаю обычно не трогать его, не потому, что боюсь, а просто чтобы не портить себе настроения. Сегодня я не вытерпел, в результате страшно расстроился и весь вечер курил, хотя до этого воздерживался от курения полтора месяца.