Фуэте на Бурсацком спуске

— А что? — Инспектор несколько раз пьяно повторил услышанное себе под нос, а потом страшно обрадовался. — Мне это нравится! И первая гипотеза тоже хороша. С тобой приятно работать, Морской! — Инспектор хлопнул в ладони, словно аплодируя. — Имеем дело с настоящей целенаправленной атакой на театр или — вдумайся только в масштаб дела! — с атакой на сам процесс СОУ? Хм! Это перспективно! Мы еще посмотрим, кто кого! Нам еще это зачтут и припомнят!

«Неисправимый карьерист, — подумал Морской с тоской. — Ему и смерть Нино́ — лишь повод отличиться», а вслух сказал:

— Рад, что вы больше меня не подозреваете. Я могу идти? Ох, если дойду, конечно…

Пошатываясь, Морской вышел из директорского кабинета, быстро оглянулся, выпрямился и уверенно бросился в гардеробную. Кроме знания языков, было еще одно свойство, которое тоже очень помогало Морскому в работе и в жизни: он умел пить, откладывая опьянение на потом. Развязать ему язык выпивкой можно было лишь на те темы, на которые он сам не против был поговорить.

Илья Семенович Горленко в этот момент думал так: «Результат встречи можно засчитать. С вербовкой, конечно, могло бы и получше выйти, ну да ладно. Ишь, какой страхованный-перестрахованный, не зацепишься. В любом случае, он все равно рассказал мне все, что знает».

В углу кабинета горестно никли листья обреченной на смерть пальмы, в кадушку которой не желающий захмелеть Горленко то и дело незаметно переливал водку из своего стакана.

* * *

— Яков, ты его плохо знаешь! Я сейчас с ума сойду от волнения! — Двойра почти кричала. — Это такой упрямый тип! Принципиально говорит в глаза все, что думает. Его нельзя на допрос — он скажет дураку-следователю, что тот дурак. Неприятностей потом не оберешься…

Ее низкий голос гулким эхом разлетался по фойе. Облокотившись на стойку, покачиваясь и скептически скривившись, она сверлила взглядом единственное оставшееся на вешалке пальто. Пальто Морского.

— Тебя тоже никуда нельзя, любовь моя, — посмеивался Яков. — Ты так кричишь! Уже весь театр знает о твоих предположениях относительно умственных способностей следователя и о характере Морского.

Двойра очаровательно скривилась и хлопнула себя ладошкой по губам.

— И, главное, о своем характере знаю я сам. — На лестничном пролете показался Морской. — И, в соответствии с оным, скажу прямо: я очень тронут вашим беспокойством.

— Пустое, — отмахнулся Яков. — Я просто был рядом с театром, зашел глянуть одним глазком, что тут, смотрю — твое пальто. Рассказал Двойре, и они все всполошились.

— Нас вынудил искать тебя дед Хаим, — сказала Двойра таким тоном, будто самой ей не было до Морского никакого дела и будто это не она кричала, что сейчас сойдет с ума. — Пришлось опрашивать работников театра и ждать тебя у вешалки, как раньше в институте.

Морской улыбнулся, вспомнив студенческие будни. Они с Двойрой уже были женаты и, так как учились в разных группах, договаривались встречаться после занятий возле гардероба. С расписанием творилась неразбериха, и иногда приходилось ждать друг друга очень долго. Яков — одногруппник и большой друг Морского — частенько составлял приятелю компанию, и они прохаживались по коридору взад-вперед, то ведя умные беседы, то травя глупые байки. С Яковом — будущим психиатром, медиком от Бога, большевиком ленинской гвардии, прошедшим гражданскую войну и считающим своим долгом помочь обществу избавиться от ее психотравматических последствий — Морскому было интересно. Самое смешное, что потом, в 1924-м, когда Морской и Двойра разбежались по новым семьям, и уже Яков ждал ее у гардероба, Морской частенько помогал ему скрасить ожидание. И никто ни на кого не был в обиде. Двойра оказалась слишком умна, чтобы связывать жизнь «со смазливым светским журналистом», и как только обнаружила первые увлечения мужа балеринами, сразу же попросила его пойти вон из дома. Морской был слишком глуп, чтобы не воспользоваться предоставленной свободой. А годовалая Ларочка при этом была слишком прелестна, чтобы личные дела родителей могли отвлечь их от главного: совместного воспитания девочки. Вот так и повелось. Перечисляя, кто ему родня, Морской всегда упоминал родителей, Ларису, Ирину, Двойру и ее семейство. Включая Зислю, Соню и Хаима.

От вида друзей, от тепла родного пальто и от домашних воспоминаний Морской расслабился и почувствовал, что опьянение атакует.

— Скорее в машину!

Яков был за рулем. Он редко отпускал шофера и относился к вождению служебного новехонького «фиата» очень настороженно. Посмеивался, мол, автомобиль, который ему выдали из соображений безопасности, на самом деле куда более опасен, чем все потенциальные преступники. Яков заведовал экспериментальным стационаром при кафедре судебно-психиатрической медицины. В его распоряжении было всего 20 коек, но те, кто их занимал, уже пытались подослать к Якову посыльных, чтобы убедить его признать ложную невменяемость подопечного или, напротив, присвоить показаниям сумасшедшего статус правдивых.

— Садись назад, я тебя умоляю! — поморщился он. — Я захмелею от одного твоего чиха.